Книга царя Давида

— Шелестящие кедры. — Ванея неожиданно рванул колесницу с места, и я едва удержался на ногах. — Кто защитит мирного агнца от лютого медведя, от рыкающего льва или от шакала, если я уеду из Иерусалима?

Я видел перед собою лоснящиеся крупы лошадей и белые жезлы скороходов; вокруг снова и снова раздавалось имя Ваней, сына Иодаева. Тут сошел на меня Дух Господень, и я понял, сколь сладка человеку власть.

Рука Ваней, державшая вожжи, была крупна и жилиста; он гулко расхохотался и проговорил:

— Мой отец был рабом в Израиле, он работал на медных рудниках, там нажил чахотку и умер. А я, Ванея, его сын, обучился грамоте, и твои глиняные таблички не составляют для меня тайны. Я беру тебя под мою защиту, Ефан, пока ты будешь писать то, что угодно мне и царю Соломону, но если у тебя возникнут крамольные мысли и если ты вздумаешь их записать в свои таблички, то я воздену твою голову на кол, а тулово пригвозжу к городской стене.

Я заверил Ванею, что далек от любой крамолы, более того, как глава семейства, я весьма почтительно отношусь к государству и всем его учреждениям, военным, административным или религиозным.

Колесница остановилась.

— Дальше тебе придется идти пешком. — Ванея ткнул пальцем в улочку, которая сужалась настолько, что и двум ослам не разойтись. — Этот город не рассчитан на езду в колесницах.

Я соскочил наземь, поблагодарил Ванею и пожелал, чтобы Господь наградил его здоровьем и богатством; казалось, он не слушал меня. Он заставил коней попятиться и каким-то чудом исхитрился развернуть колесницу; потом вновь послышался бег скороходов, топот копыт, стук колес. В наступившей тишине мне пришло в голову, что стоило бы попросить у него денег. Его подпись наверняка бы подействовала.

Жара спила. Начался праздник Кущей, город пьянел от вина и запаха мяса, которое жарилось на жертвенниках.

В царских виноградниках Ваал-Гамона, как всегда об эту пору, были поставлены кущи, то есть шалаши, напоминающие об исходе из Египта, в шалашах обнимались парочки — нередко одного и того же пола. Казалось, ханаанские боги Ваал и Астарта празднуют свое воскрешение.

На украшенном гирляндами кресле восседал увенчанный-виноградным венком Аменхотеп, главный евнух царского гарема, видимо, он мнил себя верховным жрецом этого празднества. По-египетски изящным мановением руки он отправлял пышногрудых дев и узкобедрых юношей в тот или иной шалаш, а вслед за ними — рабов, которые несли туда мехи с вином и блюда со сладостями.

— Ефан, сын Гошайи? — спросил Аменхотеп гортанно, как говорят жители берегов Нила, на что я утвердительно кивнул. — Почему же ты не захватил никого из своих женщин?

Он был, по слухам, новоприобретением двора, подарком фараона царю Соломону; Аменхотепа, тонкого знатока женщин, успели оценить в царском гареме за изысканные манеры, выгодно отличавшие его от здешних надзирателей, грубых и неотесанных.

— Честь и без того слишком высока для меня, — ответил я, — приглашение застало меня врасплох, поэтому я решил, что оно не распространяется на кого-либо еще.

— Да, приглашение и впрямь необычно. Некая весьма высокопоставленная особа желает познакомиться с тобой.

Он улыбнулся и повернул голову, его профиль четко вырисовался в ярком свете факела. Аменхотеп был на редкость худощав для евнуха; лишь дряблая кожа под подбородком да срывающийся порою на высокую ноту голос свидетельствовали о предпринятой некогда операции.

Аменхотеп подал знак факельщику, я последовал за ним. Ночь наполнилась голосами, пахла спелым виноградом. Кто-то запел, мелодию подхватила флейта

— чуточку фальшиво, но с чувством, чей-то смех раздался и тут же смолк.

Я споткнулся и едва не упал. Меня подвели к шалашу, где на низеньком ложе, облокотясь, сидела стройная женщина в закрытом до горла строгом, темном одеянии. Факельщик исчез, но тут горел маленький светильник, да и лунный свет просачивался тонкими полосками сквозь ветки навеса. Женщина повернула ко мне лицо, на котором время оставило свой след, я разглядел в полутьме большой подкрашенный рот и большие подведенные глаза. Я пал ниц

— Принцесса Мелхола!

Я никогда не видел ее, зато, как и все, много слышал о ней, дочери Саула, которой довелось пережить поочередную гибель всех ее близких вплоть до хромца Мемфивосфея; дважды становилась она женою Давида, однако осталась бездетной в наказание за то, что как-то раз посмеялась над ним.

— О светоч глаз моих, к ногам вашим припадает раб ваш, пес презренный,

— слова легко слетали у меня с языка; было в этой женщине нечто такое, что внушало смиренность. — Моя госпожа повелела мне явиться сюда, в такой час?

Опираясь на локоть, она приподнялась. Выглядела она старее, чем я представлял себе по рассказам: руки худые, кожа да кости, а зубы — точнее то, что от них сохранилось, — совсем пожелтели.

— Значит, это ты будешь писать историю Давида?

Голос ее еще доносил отзвук былой звонкости.

— В лучшем случае, принцесса, я лишь сведу воедино то, что поступит ко мне от других, однако и это будет делаться только с одобрения мудрейшего из царей Соломона.

Меня оборвал повелительный жест.

— Что известно тебе о Давиде?

— Не считая нынешнего престолонаследника Соломона, он, несомненно, был величайшим государственным мужем Иудеи и Израиля, избранником Божьим; недаром Господь заключил свой завет с Давидом, извел его ненавистников и обетовал, что семя Давидово пребудет во веки веков.

— Другими словами, — снова царственный жест, — тебе ничего не известно. Я промолчал.

— И у тебя хватает самонадеянности писать о нем или хотя бы сводить воедино то, что поступает к тебе от других?

— Человек велик легендой, создаваемой о нем. — Ее губы скривились. — Вы хотите разрушить легенду, моя госпожа?

— Я хочу, чтобы кто-нибудь узнал о нем правду, когда меня не станет. Я ждал.

— Он был очень хорош собою, — проговорила она, — но не такой рослый, как мой отец или Ионафан, на вид даже нежен: он был рыжеволос и смуглолиц. Он пришел к нам со своей музыкой и стихами…

ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ ПРИНЦЕССЫ МЕЛХОЛЫ С ЕФАНОМ, СЫНОМ ГОШАЙИ, СОСТОЯВШЕЙСЯ В ШАЛАШЕ ЦАРСКОГО ВИНОГРАДНИКА В ВААЛ-ГАМОНЕ