Книга для неидеальных родителей, или Жизнь на свободную тему
Шрифт:
Но я все равно не понимала, не верила до конца, что он может до такой степени не интересоваться собственным ребенком. Ну ладно мной. Но сыном? Он же любил его когда-то! Этого я не могла понять. Все ждала, когда он одумается. Не дождалась, подала на алименты.
Наша жизнь не была адом, конечно, нет. Когда сыну становилось лучше, наш дом как будто наполнялся надеждой, солнцем, воздухом. Становилось легче дышать, появлялся смысл жить. Потом ухудшение, приступ, больница, вина, злость, боль, стыд. «Почему со мной? С моим ребенком? Как это могло случиться? За что?» — навязчиво звенели во мне вопросы. Ответов не было. Никогда, ни разу, никто не ответил мне ни на один из них. Иногда мне начинало казаться, что я сама могу сойти с ума, еще чуть-чуть —
К счастью, мне встречались замечательные люди — психологи, врачи, такие же, как я, переживающие горе родители. Они объясняли, утешали, поддерживали, вселяли уверенность в том, что мы справимся, что мы — не одни. Они и подсказали: «Переключись. Он справится без тебя, он уже не такой маленький. Попробуй».
И я попробовала. Ненадолго, няней, к чужому здоровому малышу. Это было спасением, причем для нас обоих. Денег стало больше, а усталости меньше. Мой сын смог делать сам то, что раньше, как мне казалось, было ему совершенно не под силу. И хотя временами нам по-прежнему бывало очень трудно, в нашем доме хотя бы иногда появлялась радость.
Я даже стала мечтать о том, что когда-нибудь случится чудо и у нас гоже будет мужчина в доме, ему — отец, мне — муж, человек, который полюбит нас и будет уважать, ценить, поддерживать. Что будет семья, как у всех, даже лучше. Потому что мы сможем оценить то, что подарит нам судьба — еще один день нашей жизни, еще один день вместе.
А пока... Пока мой сын — шизофреник. Я говорю это уже без ужаса, боли и стыда. Я люблю его, такого особенного. Люблю. И я мама — самая лучшая для своего сына. Я мама шизофреника. И дай вам Бог никогда не узнать, что это такое.
Война и мир
Он говорит, что родился солдатом. Но я не верю. Это неправда. Ребенок рождается для жизни, а не для того, чтобы умереть, убивая. Он им стал — в это я верю. Как стал и почему — предположительно... Кодекс офицерской чести он впитал вместе с тем воздухом, которым дышали его родители, особенно папа-военный.
Папа всегда знал, что, кому и когда надо делать, оставалось только беспрекословно подчиняться. Потому что вынести отцовский крик и побои было не по силам маленькому мальчику, еще и потому, что мама никогда не вставала на его защиту. В свои сорок он до сих пор сомневается, любила ли она его когда-нибудь. И от обиды и боли лицо его искажается, он всеми силами стремится удержать слезы (стыдливая роскошь солдата).
Ярость и обида копились внутри, заполняя все углы души. Детство длинное, ярости много. Душа уже с трудом ее вмещала.
А тут война. На войне все просто — есть приказ, и всем понятно, что делать. Понятно, кто друзья, кто враги. Или ты, или тебя. Страшно убить только в первый раз. Потом просто, как водить отцовскую машину, на газ нажимаешь, и готово. Главное — всегда есть место для ярости. Она вырывается из закоулков души и звенит в горле, сжимает руку, в которой автомат. Она помогает убивать снова и снова. Для высокой цели — защиты Родины.
Но потом почему-то столько не выпить, чтобы забыть, как перерезал горло мальчишке и его теплая кровь заливала руки. А что делать? Был приказ по «зачистке территории». Приказы не обсуждают. Только жить теперь как? Ведь годы прошли, а забыть невозможно. Снится все время, почти каждую ночь — война. А как друга на глазах разнесло в клочья? Ярость не уходила, наоборот, с каждым разом от этих воспоминаний становилась все огромнее. Душа уже не могла ее уместить в себе. Хотелось одного: убить кого-нибудь, даже не оружием, просто голыми руками. Убить немедленно, а то изнутри разрывало атомным взрывом.
После тяжелой контузии он уже не мог убивать. Не потому что не хотел, просто ему сказали — ты уже не солдат, теперь война не для тебя.
Теперь для тебя — мир. Вылечился, как хочешь, так и живи. А как? Как жить-то? Все, что он умел, — защищать и убивать, больше ничего. А как жить с яростью в душе, погребенной под обломками вины за то, что убил столько? Жизнь хоть и мирная, а убивать хочется — так много мерзости вокруг, спасает только свободное от автомата плечо и еще что-то, может, ангел-хранитель, разжимающий уже сжатый кулак.Как жить ему в мире, где нет чужих и своих, нет приказа, нет цели? Все время кажется, что тебя обманули, но кто и когда — непонятно. И он убил бы того, кто это сделал. Да не может понять кто. Как жить ему — солдату без войны, без этого простого смысла: убивай, пока тебя не убили?
Я не знаю, что ему ответить. Сочувствую всем сердцем и ему, и тому мальчишке, что боялся отца-офице- ра, и самому отцу сочувствую, не от хорошей жизни он так... Но про войну мало что понимаю. Много грусти и боли в моем женском сердце, беспомощности и изумления, когда думаю о ней. И ужасаюсь, когда осознаю, что многие войны начинались всего лишь от нереализованных детских амбиций, от желания «показать» всему миру, от ярости, накопленной внутри, от простого желания поиграть и выиграть.
Один популярный телеведущий сказал, что война все расставляет по местам: вместо компьютеров и наркотиков молодняк учится Родину любить! Когда я это слышу, от ярости хочется раскрошить вдребезги говорящий ящик! Да уж, расставляет. Дает обиженному и испуганному мальчишке автомат и говорит: там враг, твоя задача — убить, а то убьют тебя. А на самом деле войне нужны деньги, нефть, влияние, новые территории. Война манипулирует тем добрым, что есть в нем: твоя Родина в опасности, кто, если не ты? Читай: страна большая, десятки тысяч пацанов — не в счет. А потом его, раненного не только телом, выбрасывает за борт жизни живи, как хочешь, ты — не годен. Хорошо, если жив еще... Некогда тобой заниматься — ты не боец, а значит — бесполезен.
Да, расставляет, отмеряет каждому, кто вовлечен, свою долю горя, боли, вины, ярости, потерь. Разделяет жизнь, тело, душу на две части: войну и мир. Живи, если сможешь.
Детство кончилось
Я сижу и плачу, никак не могу успокоиться. Московская жизнь вошла в летне-отпускную колею, а я сижу в недорогом шумном кафе с окнами на престижный московский институт и плачу. Мои слезы капают прямо в кофе, вкуса которого я не чувствую, звучит музыка, которую я не слышу, за окном — дождь, сливающийся с моими слезами. А я сижу и плачу о тебе, мой сын, не отрывая взгляда от здания института, в котором ты сдаешь экзамен по математике. Я плачу, не совсем понимая почему. Не могу себе этого объяснить. То ли от того, что ты уже вырос, окончательно и бесповоротно, то ли от бессилия помочь тебе сейчас...
Вскоре я ловлю себя на совершенно идиотской мысли: больше всего на свете сейчас я хотела бы оказаться там вместо тебя и написать все на «отлично», только чтобы ты... не ранился, не расстроился, не почувствовал себя неудачником... Какой бред! Я давно знаю математику гораздо хуже тебя, я знаю, что ты все это можешь сделать сам. Но мне так хочется оградить тебя от любой напасти! Если б ты знал, ты, наверное, посмеялся бы надо мной.
Постепенно я начинаю понимать причины предательской грусти. Я плачу потому, что я уже ничего не могу сделать за тебя, мой сын, все важные моменты своей жизни ты теперь будешь проживать сам. Я больше не могу уберечь тебя от твоих ошибок и неудач. Когда ты был маленьким и не умел одеваться, я могла натянуть на тебя непослушные колготки, чтобы ты не расстраивался и не тратил время на дурацкие вещи, тебе всегда было чем заняться... А теперь не могу. Теперь все сам. Я пока еще рядом, но впервые так ясно ощущаю свою беспомощность перед тем, что может встретиться тебе в жизни, в твоей жизни. Наверное, этому надо радоваться, но я грущу и плачу так по- дурацки.