Книга для таких, как я
Шрифт:
2000 г.
Кнульп, Кинкейд воскресным утром
Когда я был настолько мал, что еще не научился прогуливать уроки, а мир был настолько несовершенен, что школьникам, даже самым младшим, полагался всего один выходной день — воскресенье, я ненавидел воскресные утра. Да, как ни странно, именно воскресные утра. Понедельники, вторники и прочие будние дни я принимал со смирением стоика; субботние вечера обожал, а вот воскресные утра ненавидел, не умея даже самому себе объяснить почему.
Теперь — могу, пожалуй.
Воскресное утро сулит свободу, которой невозможно воспользоваться… Нет, даже не так. Свободу, которой нет. Свободу, которая на самом деле является всего лишь
Помню, больше всего меня злило, что никто, кроме меня, этого не понимает. Мои родители и друзья доверчиво покупались на обман, строили радужные планы, суетливо теряли драгоценные часы и минуты: за столом, в ванной, в городском транспорте, в кинотеатре, где опять показывают скучный фильм (а если интересный — тем хуже, время начинало лететь еще быстрее), снова за столом, но уже в гостях, у телевизора, на кухне, снова в ванной, etc. Я видел, как ближе к вечеру их лица омрачает тень особой воскресной разновидности разочарования (впрочем, они сами вряд ли осознавали, что разочарованы).
Или все-таки осознавали? Между прочим, пик самоубийств по статистике приходится именно на выходные дни, особенно на воскресные вечера. То-то же.
Почему, собственно, я вспомнил свою детскую ненависть к воскресному утру? Разбирая книги, я левой рукой достал из коробки «Кнульпа» Германа Гессе, а правой — "Мосты округа Мэдисон" Роберта Джеймса Уоллера. Вышло так, что Кнульп и Роберт Кинкейд одновременно встали перед моим (извините уж) внутренним взором. И тогда я вспомнил о воскресных утрах, потому что жизнь обоих — и Кнульпа, и Кинкейда — больше всего похожа на один бесконечный воскресный день. Вернее, на бесконечное воскресное утро, завораживающее нас лживым перечнем невиданных возможностей, удивительных шансов и головокружительных надежд.
Кнульп — бродяжья душа; Кинкейд, по авторской воле написавший однажды: Прежде чем стать человеком, я был стрелой, — тоже бродяжья душа. (Ему нравилось, как звучали некоторые названия: Сомалийское течение, гора Большой Томагавк, Малаккский пролив и много-много других.) А любая бродяжья душа на этой земле обречена обитать в пространстве воскресного утра, в волшебной стране обещаний, которые никогда не будут исполнены.
Еще одна отметина — равнодушие (почти мучительное) к кипящей вокруг человеческой жизни и пренебрежение возможностями, которые она открывает. Ты ведь мог не только не дойти до такой бедности, а просто-таки многого достичь. Чертовски за тебя обидно1, - попрекает Кнульпа старый приятель (не он первый, не он последний). Кинкейд же, обладатель невообразимо высокого IQ, в школе доводил учителей до отчаяния полнейшим равнодушием ко всем без исключения предметам2, а по поводу собственных успехов снисходительно замечал, что тест Ай-Кью непригоден для оценки способностей людей, потому что он не принимает в расчет магию, а она очень важна как сама по себе, так и в качестве дополнения к логике3. Они действительно очень похожи: две бродяжьих души, два нереализованных таланта, два несбывшихся обещания. Два воскресных утра, два коротких воскресных дня, два печальных воскресных вечера.
Но сегодня, когда я еще раз перелистал эти книги, я вдруг понял: в глубине души я всегда был готов предпочесть лживые обещания воскресного утра повседневной будничной правде.
Да, я знаю. Моя жизнь тоже похожа на воскресное утро. Моя самозабвенная детская ненависть к воскресным утрам свидетельствует о том, что я знал это всегда.
Впрочем, я (как и Кнульп, как и Кинкейд) вряд ли предпочел бы жизнь, похожую на утро понедельника или
четверга. К тому же я с самого начала предчувствовал, что, поставив последнюю точку в конце последней фразы, я избавлюсь от своей детской ненависти к воскресным утрам, как от тягостного и ненужного наваждения.2000 г.
Пошути со мною, небо!
Поразительные вещи можно обнаружить, разбирая старые архивы. В течение последнего месяца я удивлялся столь часто, что, кажется, израсходовал отпущенную мне небом норму и теперь до конца жизни буду сохранять каменноликую невозмутимость индейского вождя.
Но сегодня, всего полчаса назад, я нашел нечто совсем уж из ряда вон выходящее. Самодельная карточная колода, предназначенная для гадания. Только теперь я припоминаю, что много лет назад (больше десяти, это точно) мы с другом договорились сделать гадальные колоды — каждый свою, а потом погадать друг другу и всем желающим. Честно говоря, я уже не помню, что мы там друг другу нагадали (и нагадали ли вообще), но колода, которую я тогда составил, — вот она, у меня в руках, дряхлая, как коптский папирус. Надписи на картах представляют собой скорее сборник цитат из самых неожиданных источников, чем личное творчество.
Пока я спал, я слышал ваши речи — цитата из "Скорбного бесчувствия" Сокурова; фильм этот попал на экраны города, где я в то время жил, в 1986 году. Моя гадальная колода, насколько я понимаю, относится к тому же периоду времени. При гадании эта карта могла означать либо некий «заговор», плетущийся за спиной заинтересованного лица, либо совет обращать больше внимания на содержание снов и стараться правильно их интерпретировать. Трактовка зависела от сиюминутного настроения «оракула» (моего то бишь).
Святозаров расслабился — а это цитата из творчества знакомого графомана, над которым все тихо потешались, но вслух почему-то не ругали, а смущенно отводили глаза. Есть еще надпись Святозаров напрягся — почему-то на десятке треф. Что характерно, обе надписи сводили содержание предыдущего гадания к легкомысленному "А, пустяки, ничего с тобой не случится".
Пей, жабка, пей — эту фразу сказал мой знакомый художник, наливая себе в чашку бледно-желтую безвкусную жидкость (в восьмой примерно раз заваренный чай). При гадании обычно давала повод прочесть длинную и малосодержательную лекцию о вреде алчности.
А бабы-то и нет — сокрушенный вопль моего соседа, алкоголика Димы, каждую ночь раздавался под сводами коммунального коридора. Дополнительных интерпретаций при гадании обычно не требовалось.
Подмойся, я к тебе приду — таким образом моя подружка (где-то она сейчас… или где я сам?) продолжила классическую фразу "прощай, немытая Россия". Карта означала обычно, что человек, которому гадают, чрезвычайно требователен, к тому же относится к окружающим с недопустимым пренебрежением.
Это не то, о чем думают варвары — моя любимая фраза (и моя любимая карта), но по странной иронии судьбы не могу припомнить, откуда она взялась. Может быть, сам придумал? Да нет, вряд ли… Как бы там ни было, эта карта считалась одной из самых благоприятных и одновременно тревожных, поскольку не только указывала на явную неординарность «клиента», но и намекала на некую загадочную "темную сторону" его судьбы.
Запасной рай — так мои приятели называли мою комнату в саморазрушающейся коммуналке. Дескать, каждый, кого в очередной раз изгнали из личного «рая», должен помнить, что есть еще и "запасной рай", куда всегда можно прийти. Когда-то это было правдой, но я уже давно завязал с гуманитарной деятельностью… При гадании карта считалась очень благоприятной, поскольку указывала на некий «тыл», который надежно защищен и никуда не денется, что бы ни случилось.