Книга Джо

Примерно через неделю после гибели Сэмми в окно кабинета Дугана влетел булыжник, разбив витрину с наградными кубками. Проводились расследования, но так и осталось невыясненным, кто это сделал. Спустя годы я начал думать, что это был я сам, иногда даже вспоминается тяжесть камня в руке перед броском, но это воспоминание такое смутное и неправдоподобное, что у меня нет никакой уверенности. Может, я просто услышал об этом и пожалел, что не сделал этого сам.

Глава 25

Человеку, как говорится, свойственно ошибаться. А богу — прощать. Ошибиться же, оттягивая прощение до тех пор, пока не станет слишком поздно, — значит безбожно облажаться. Только похоронив отца, я понял, что всегда намеревался его простить. Но не успел я и глазом моргнуть, как промчалось семнадцать лет, и мое невысказанное прощение обернулось воспалением, и я начал гноиться изнутри.

Два дня я провожу в постели, меня трясет лихорадка, желудок сводит, ноги ватные. Мне самому до конца неясно, что я испытываю: подлинную горечь утраты или чувство глубокого, парализующего раскаяния в том, что эта горечь мне недоступна. В любом случае пробирает меня не на шутку. Я лежу без движения, сон и явь незаметно сменяют друг друга до тех пор, пока граница между ними не стирается окончательно. Несколько раз мне снится, что я плачу, и я просыпаюсь с опухшими глазами, на подушке, мокрой от слез.

В голове мутным потоком проносятся мысли. Я ненавижу собственную жизнь, а ведь еще несколько дней назад я этого не подозревал — и как же такой, казалось бы, важный факт мог ускользнуть от моего внимания? Почему смерть отца породила у меня такое сильное чувство одиночества, если он уже семнадцать лет не был частью моей жизни? Я — сирота. Я громко повторяю это слово снова и снова и слушаю, как оно отражается от стен моей детской до тех пор, пока не утрачивает всякий смысл.

Моя тема — одиночество, и я играю ее, как симфонию, во множестве вариаций. Я прожил больше трети жизни, но никогда не был так одинок, как теперь. Перемещаясь по жизни, человек должен становиться все более существенным, он — ядро своей маленькой вселенной, на его орбиты накладываются орбиты других людей. А я вместо этого отбросил всех, кто меня любил, как старую змеиную кожу, и обиженно уполз в маленькую одинокую норку.

На второй день моих упражнений в жалости к самому себе меня навещает Джаред.

— Чем занимаешься? — спрашивает он.

Ною, канючу, дуюсь, жалею самого себя.

— Ничего.

— Ты плохо выглядишь.

— Жизнь такая.

Он кивает, игнорируя мой сарказм, и сбрасывает мою одежду со стула у письменного стола, чтобы сесть.

— Короче, отец велел позвать тебя завтра на ужин, если ты еще не уедешь.

— А почему он сам не позвонил?

— Он звонил. Видно, этот придурочный внизу тебе не передал.

Я гляжу на него во все глаза:

— Какой еще придурочный?

— Агент твой, что ли. Ведет себя так, как будто он тут хозяин.

— Оуэн сидит внизу?

— Я думал, ты знаешь.

— Нет, не знаю.

— Он ведет себя так, как будто бы ты знаешь, — пожимая плечами, говорит Джаред. — А неплохое представление ты закатил на кладбище.

— Я поскользнулся, — говорю я.

Он с минуту пристально смотрит на меня, потом фыркает:

— Слушай, ответь мне: ты его любил или нет?

Я поднимаю глаза на своего племянника:

— Он был моим отцом.

— Я тебя не про генеалогию спрашиваю.

— Послушай, — начинаю я, но он машет на меня рукой:

— Достаточно просто сказать: да или нет.

— Это непростой вопрос.

Он морщится от того, что я увиливаю, на лице его написано бескомпромиссное юношеское осуждение.

— А ты попроще, — говорит он, — в двух словах.

Я долго молчу, но Джаред, похоже, готов ждать вечно.

— Не могу, — отвечаю я.

— Почему не можешь?

— Я просто… не знаю.

Он со вздохом встает.

— Как же ты дошел до жизни такой? — спрашивает он не без сострадания.

— Для этого нужно сильно постараться, — отвечаю я ему, а он уже направляется к двери, — и ни в коем случае не отступать. В этом мое главное оружие.

Он останавливается в дверях:

— Значит, до завтрашнего вечера?

— А что будет завтра вечером?

— Да ужин, забыл, что ли?

— А, да. Конечно!

Он качает головой и невесело улыбается:

— Если, конечно, ты сможешь втиснуть нас в свой напряженный график.

Вскоре я выбираюсь из постели и осторожно спускаюсь вниз, где на диване в гостиной в отцовских трениках и майке растянулся Оуэн и смотрит на ноутбуке азиатское порно.

— Эй, — произносит он вместо приветствия. Он слегка приподнимается, и между майкой и резинкой от штанов проглядывает белый безволосый живот, словно выпирающее из кастрюльки дрожжевое тесто. Вокруг Оуэна концентрическими кругами Стоунхенджа высятся горы использованных бумажных тарелок, банок из-под колы, смятых пакетов от фастфуда и коробок от китайской еды навынос. Сидит тут, колобок колобком, среди собственных отходов, такой жалкий; и тут мне неожиданно приходит в голову, что настоящий Оуэн, тот, кто прячется за резкими остротами и дурацкими нарядами, — это просто грустный и одинокий человечек. Пышное многословие и несуразная чрезмерность — всего лишь нити, из которых он постоянно, отчаянно вьет свой защитный кокон, единственное, что отделяет его от бездны. Или я просто проецирую на него свои чувства.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я.

— Держу оборону, — говорит Оуэн.

— Неплохо у тебя получается, — говорю я, с нарочитым вниманием оглядывая кучи мусора.

— Человеку необходима пища.

Я сажусь на ступеньку и устало тру лицо:

— Оуэн. Почему ты еще здесь?

Он улыбается и закрывает ноутбук.

— Лучше я спрошу, — говорит он и выразительно смотрит на меня, — почему ты еще здесь.

— Мне еще нужно кое с чем разобраться.

— С чем?

— Точно не знаю. Наверное, первым пунктом списка будет как раз этот вопрос.

Оуэн кивает и поднимается, стряхивая с майки смесь каких-то крошек.

— А что касается твоего вопроса, то я тут околачивался, чтобы рассказать тебе кое-что.

— Что?

— Я хочу рассказать тебе, почему твоя рукопись никуда не годится.

— Теперь, значит, она уже никуда не годится?

— Нет. И раньше никуда не годилась.

— Ты просто не представляешь себе, насколько я сейчас не готов это выслушивать.

— Как раз таки сейчас ты готов, — говорит Оуэн, — твоя работа — писать, а моя — работать с писателями, поэтому из нас двоих главный сейчас я, а ты сядь и послушай.

Он пристально смотрит на меня, ожидая возражений.

— «Буш-Фолс» шел у тебя изнутри, из того места, где хорошие писатели хранят лучшие рассказы своей жизни. Загвоздка в том, что с тех пор, как ты уехал из Буш-Фолс, с тобой не случалось ничего значительного. Если бы меня попросили написать рекламную аннотацию к повести твоей жизни, я бы очень мучился, чтобы хоть что-то из себя выдавить. Джо живет на Манхэттене. Джо, может быть, чуть больше среднего занимается самым обычным сексом. Джо становится старше. Джо впадает в депрессию. Вот, в принципе, и все. У тебя ни безумной любви, ни сильных переживаний. Как будто последние семнадцать лет ты жил во сне.