Книга и братство
Шрифт:
Когда он подошел к маленькому домику, вновь заморосило. Он вставил ключ в замок с таким чувством, будто явился сюда как нежданный да еще и нежеланный гость. В доме было нестерпимо холодно. Дженкину никогда не приходило в голову провести центральное отопление. Джерард зажег свет, задернул вельветиновые шторы и включил газовый камин в гостиной. Он решил, что все еще голоден — слишком он был возбужден, чтобы толком поесть у Роуз, слишком не терпелось рассказать ей о своем великом замысле. Конечно, у него совершенно не получилось объяснить, чем хороша книга Краймонда, чем плоха. Хороша она, подумал он, тем, что говорит о страданиях, а плоха — что толкует о верности грядущему совершенному обществу. Это центральная идея, на которой, по сути, основана книга, — но такой вещи не существует. Невозможно таким путем достичь правды в будущем, мы, как сказала Роуз, не можем вообразить себе будущее… и совершенное общество есть вещь недостижимая… общество может быть только достойным, что зависит от свободы, порядка, обстоятельств и бесконечных исправлений, которые неосуществимы на расстоянии. Все случайно, но человеческие ценности абсолютны. Это простая вещь относительно человеческой жизни, которую нужно долго объяснять. А допустим, «холодный душ» Роуз лишь начало общего пренебрежения книгой Краймонда. Конечно, что бы ни случилось с той книгой, это не скажется на его книге. Но Джерард понимал, что, хотя его разозлит, если Краймонд получит только доброжелательные отзывы, только плохие его расстроят! Он пошел на кухню и вылил в кастрюльку банку супа. Нашел нарезанный хлеб,
Дорогой Джерард, в «Таймс» ты найдешь некролог, посвященный Левквисту. Кто бы ни написал его, он не слишком его превозносит. Смею сказать, такого рода величие сегодня не в моде! Я невероятно опечален и захотелось написать тебе. Знаю, ты видел его во время того кошмарного бала прошлым летом, а может, видел и после. Он был вроде святого от филологии, особый образец. Наверное, завершение его жизни заставило меня задуматься над тем, как я распорядился своей. Насколько бестолково и насколько в действительности она коротка, о чем, я слышал, ты как-то обмолвился. Я пришел к заключению, что единственное, что имеет значение, это дружба, а не та переоцененная так называемая любовь, но наши близкие друзья, по-настоящему близкие люди, единственные наши утешители и судьи. Ты всегда был для меня и тем и другим. Позволь выразить веру, что за всеми недавними передрягами мы не потеряли друг друга. Отсюда кажется, что Лондон бесконечно далек. Мы купили дом, но пока живем по адресу отеля. Надеюсь, ты пишешь что-нибудь. Я-то оставил всякую мысль об этом.
Джерард еще не видел некролог в «Таймс». Итак, Левквист умер. Ему вспомнилась длинная комната, большой письменный стол, заваленный книгами, окно, раскрытое в летнюю ночь, огромная красивая голова Левквиста, говорящего: «Заглядывай еще, заглядывай навестить старика». Он так больше и не заглянул. Так и не поцеловал его руки, не сказал, как любит его. Припомнились слова Левквиста: «Видел я молодого Райдерхуда. Отрывок из Фукидида очень его озадачил»! «О боже, боже!» — сказал Джерард вслух, сел в одно из неудобных кресел у камина и уткнулся лицом в ладони. Облако, незримое присутствие черного горя, неожиданно обволокло его. То была ночь, когда умер отец. Вот и Левквист, который был ему как отец, умер. И Дженкин мертв; и это незримое присутствие было его, Дженкина, Дженкина печального, Дженкина как самой печали, как непреходящей мучительной скорби. «Почему ты должен был умереть, когда я так любил тебя?» — сказал Джерард Дженкину. И это было ужасно, ужасно, как будто тень Дженкина плакала и протягивала к нему бессильные руки. «Это была не моя вина, — сказал Джерард тени, — прости меня, прости, я осиротел, я наказан, отравлен. Почему ты так ужасно плачешь? Потому ли, что убит, а я дружески отношусь к твоему убийце? О Дженкин, как мы могли потерять друг друга, как могли так измениться, ты — обвинитель, а я парализован отравой!»
Джерард встал и всерьез оглядел комнату, ища что-то, что-то крохотное, во что сейчас превратилась ужасная обвиняющая тень, что-нибудь вроде маленькой коробочки или черной механической игрушки. Ничего, кроме самой комнаты, неуютной и непривлекательной, случайной и пустой. Внезапным движением Джерард ударил по аккуратной стопке верстки, сбив листы на пол. Падая, они увлекли за собой одного из стаффордширов. Собака упала и разбилась. Джерард собрал осколки и положил на сервант.
Точно, он отравлен, подумал Джерард, ему чудятся призраки, он проклят, безумен. Разбившаяся собака наконец вызвала на его глазах слезы. Как он будет писать книгу, когда не может не думать о смерти Дженкина? Какое ему дело до идей Краймонда? Зачем он заговорил с Роуз о доме, о жизни вместе? Пускай едет в Йоркшир. На нем лежит проклятие, он обречен на одиночество среди призраков. Благодаря книге Краймонда ему показалось, что у него есть какие-то мысли, но это иллюзия. Левквист говорил, что ему не хватает твердости, Краймонд сказал, что бы он ни написал, это будет красивой ложью, Роуз сказала, что с его стороны это тщеславие. У него не хватит энергии на большую книгу. И он теперь понимает, что все это ни к чему. Но отсюда он съедет. Не нужно ему больше ничье общество, ни людей, ни призраков. О господи, он стареет, прежде он этого не чувствовал. Он стар.
Он подобрал тарелку и кружку с кафеля у камина и отнес на кухню. Поставил чайник на огонь, чтобы согреть воды для бутылки в постель. Он забыл включить обогреватель в спальне, и теперь там был ледяной холод. Он включил его и задернул шторы. Ветер с дождем хлестал в окно, которое дребезжало и пропускало струи холодного воздуха, шевелившие шторы. Конечно, сказал он себе, он пьян, но тем не менее. Проклятие, которое висит над ним, висит над ними всеми. Колледжам Оксфорда, Биг-Бену теперь не откупиться от них. Время, когда они могли часами говорить об этой планете, распоряжающейся нашими судьбами, навсегда ушло — оглянуться не успели. Роуз права, уже бесполезно пытаться о чем-то задумываться. Вечеринка закончилась. Apres nous le deluge — после нас хоть потоп.
Чайник закипел, он наполнил бутылку и сунул ее в постель, в которой, казалось, поселилась какая-то холодная сырая плесень. Взял пижаму и вернулся в гостиную, чтобы переодеться перед огнем. Листы верстки краймондовской книги валялись по всему полу, и он сгреб их в груду ногой. Снял галстук, который надел несколько часов назад, чтобы идти на вечеринку к Ферфаксам, где, как он знал, встретит Роуз и на которую он опоздал, потому что не мог оторваться от этой чертовой книги.
Расстегивая рубашку, он увидел письмо Дункана, валявшееся на кресле. Он, конечно, ответит, но настоятельного желания видеть Дункана не испытывал. Возможно, когда-нибудь потом. Он чувствовал себя недостойным, эти смерти опустошили его, ему будет стыдно перед Дунканом. Тот молодец, обзавелся женщиной и домом, смог устроить свою жизнь, несмотря на все несчастья. Дункан никогда не был «выдающимся», как Дженкин, как он сам, как Краймонд. Джерард вспомнил, что именно так охарактеризовал книгу Краймонда, говоря с Роуз. Но Дженкин был выдающимся иначе, нежели Джерард или Краймонд. Джерарду припомнилось, как Левквист осадил его, когда он предположил, что Дженкин «недалеко пошел». «Райдерхуду ни к чему идти далеко, чего-то добиваться, он на своем месте. Тогда как ты…» Да, подумал Джерард, Дженкин всегда шел со всеми, был целиком поглощен тем, чем бы ему ни доводилось заниматься, жил этим, реальный во всех смыслах, полный доброжелательного любопытства к окружающему. Тогда как он, Джерард, всегда чувствовал, что реальность где-то в другом месте, высокая, безразличная и одинокая, на некой туманной горной вершине, которую он один среди немногих способен узреть, хотя, конечно, никогда не достичь, и чей магнетизм пробирал его до кишок (выражение Левквиста), когда он упивался этим величественным видом, сознанием выси и дали, пропастью под ним, вершиной над ним, и ощущением приятной никчемности, даваемой лишь избранному — самодовольному платонизму, августинианскому мазохизму, как называл это Левквист. Почему он так больше и не пришел к нему, не поговорил обо всем этом, ведь мог бы в любое время. А теперь он чувствует, чувствует, что остался наконец один — а гора, и вершина, и что он близок к ней, взирает на нее, все было иллюзией? Способен ли он жить, не думая о себе и об этом, просто так? Возможно, дело в утрате этого, которую он ощутил лишь сейчас, когда понял, насколько отравлен убийственным сомнением, когда решил, что вершина слишком высоко, слишком далеко. Именно когда столкнулся с непреодолимой
трудностью, столкнуться с которой так жаждал, он обнаружил, что у него не осталось сил. Придется съеживаться и съеживаться и заползать в расселину. То, что казалось пиком горы, оказалось в конце концов ложной вершиной — настоящая находится намного выше и скрыта облаком, и в его случае ее с равным успехом может не существовать; все, он сдается.Он уйдет немедля, думал Джерард, спрячется где-нибудь. Купит квартиру, запрется, исчезнет. Никому не скажет, где скрывается. Да кому есть дело до него, кроме Роуз, а у нее теперь своя семья. Какой вздор наговорил он ей сегодня, наверное, спьяну, непривычен он к этому. Он предупредит ее, чтобы никому не болтала о его полоумной идее. Ну да она никому не проболтается, она хочет, чтобы он от нее отказался, и, наверное, знает, что так и случится. Как бы ему хотелось поговорить с Дженкином. Может, это веяние потустороннего ужаса на самом деле было пониманием наконец, что Дженкин мертв и его нет нигде. Он сунул письмо Дункана обратно в конверт, положил на каминную полку и принялся просматривать остальные письма, которые было бросил на пол. Два из них были на имя Дженкина. Сперва их приходило много, затем меньше. Эти два были рекламные, и он швырнул их в мусорную корзину. Кроме того, был счет за газ, и его он сунул в карман. И тут его словно током ударило, как если бы он коснулся оголенного провода. Он смотрел на последнее письмо, валявшееся на полу у его ног. Непонятное потрясение было вызвано почерком на конверте, который его подсознанию показался зловещим, чуть ли не ужасным еще прежде, чем он этот почерк узнал. А почерк способен вызвать радость или страх задолго до того, как вы его свяжете с именем адресата. Это был почерк Краймонда. Много лет прошло с тех пор, как Джерард получал письма от Краймонда, но эта надпись на конверте, будто некие мрачные знаки, высвеченные факелом в гробнице, перенесла его в далекое прошлое, в Оксфорд, к какому-то событию, чувству, теперь слишком давнему, чтобы можно было припомнить его, похороненное в темных глубинах сознания, откуда сейчас с изначальной силой и вырвалось дурное предчувствие. Даже возвратясь к действительности, он испытал тошнотворный ужас при виде письма, отвращение и желание, не вскрывая, разорвать его на мелкие кусочки. Он даже отвернулся и ушел в кухню, убрался там, помыл кружку и тарелку под струей горячей воды и выключил свет. Затем вернулся в гостиную, подобрал письмо и вскрыл его. По крайней мере не длинное. Письмо состояло из одной строчки. Это был несчастный случай. Д.
Джерард снова взял паузу. Вышел в прихожую, даже открыл уличную дверь, увидел, что дождь приутих, но ветер беснуется по-прежнему. Закрыл дверь и машинально запер на засов, хотя делал это не всегда. Вернулся в гостиную, сел у огня и перечитал записку несколько раз. Он сидел неподвижно, а в голове металась буря противоречивых мыслей, потом они закружились вокруг головы, затем заполонили комнату, как стая черных молчаливых быстрых птиц. Человеческая мысль с легкостью нарушает законы логики и физики, и Джерард в тот момент был способен представлять и ощущать одновременно много всего живо и даже ясно. Он думал главным образом о Дженкине, о его смерти и несчастном случае, в результате которого она произошла, и эту тему он сейчас мог обсудить с Дженкином. Как бы то ни было, подумал он, сейчас Дженкину не обязательно быть призраком, он может быть собой, только прошлым. Его сущность остается абсолютной. Он не страдает, это можно точно сказать, все произошло внезапно, он даже ничего не понял. Джерард не мог смотреть на краткие газетные сообщения, описывавшие нелепое несчастье, но создал себе какое-то впечатление по разговорам людей. И сейчас не испытывал потребности углубляться в подробности. Он даже не будет его спрашивать, думал Джерард (имея в виду Краймонда), он не хочет знать, как именно все случилось, потому что теперь это не имеет значения. Нет никакого смысла сомневаться в том, что фраза Краймонда правдива. Усомниться значило бы погрузиться в тоскливое безумие, весь рациональный мир согласился с тем, что Краймонд рассказывает правду. А будь это иначе, не мог бы написать подобное письмо. Убедив себя в этом, Джерард не только ощутил прилив энергии, которая было утекла из него, а теперь возвращалась спокойными обильными волнами, но и будто весь мир каким-то непостижимым и неподвластным ему образом вращается вокруг него, будучи прежним и вместе с тем открываясь новыми разнообразными гранями. Думая об этом, Джерард поднялся, собрал разбросанные листы краймондовской книги и сложил аккуратной стопкой на серванте. Он ходил взад и вперед по маленькой гостиной, и темные птицы-мысли, которые метались вокруг него, как стрижи, начали успокаиваться и садиться на мебель, внимательно поглядывая на него ясными бусинками глаз.
Он снова сел и взглянул на записку. Ясно было, что Краймонда очень волновало, даже мучило, что думает Джерард о смерти своего друга. Он должен был избавить Джерарда от терзавшего его кошмара. В равной степени он не сомневался, что Джерард поверит ему. Однако было очевидно, что написать ему он решился не сразу. Может, чувствовал, что должно пройти какое-то время, а может, не знал, что именно сказать. Но слова выбрал верные, подумал Джерард. Подпись тоже была показательна. Не К. или Д. К., но Д. Джерард решил пока не задумываться над этим обстоятельством, а вернуться к нему позже. Кроме того, сейчас он, впервые за все это время, мог пожалеть Краймонда за то, что тот по нечаянности сделал и теперь вынужден был жить с этим. По крайней мере, написав ему, Краймонд освободился от лишнего кошмара и вместе с тем, в виде побочного результата, освободил и Джерарда. Освобождение было чем-то огромным, но и мучительным, возвратив очищенными его горе и утрату. Наконец он избавился от мысли, так терзавшей его, что, может, в далеком прошлом Краймонд и Дженкин находились в отношениях более близких, чем он подозревал. Но теперь подобное предположение казалось праздным и пустым, а отравлял его другой яд, который теперь полностью вышел из него.
Джерард снял рубашку и брюки и неторопливо облачился в пижаму. Оставался вопрос, как отвечать на послание. Придется над этим подумать. Краймонд этим письмом снял с себя бремя. Но он ведь и ожидает благодарности. Нужно будет немного повременить, а потом ответить столь же краткой запиской. Он подумает над этим завтра. А книгу, сказал себе Джерард, он, разумеется, напишет, он просто обманывал себя, когда думал, что не сможет, был болен в тот момент, должен написать. Конечно, он будет сражаться не только с теми непреодолимыми трудностями, но и со временем. Даже приняться за нее будет стоить долгой борьбы. Но он напишет ее, то есть попытается во что бы то ни стало. Сделает это ради Дженкина, теперь между ними не осталось недомолвок, это можно сказать. Господи, как ему не хватало Дженкина в этот период одиночества. Завтра же утром он и начнет перечитывать книгу Краймонда, не забывая всего того, что Роуз сказала о том, что он «потрясен» и «захвачен» книгой и что будь у нее другой автор, о ком он никогда не слышал, он бы не обратил на нее внимания. Вряд ли она права, но даже если права хоть самую малость, теперь это не имеет значения, потому что он знает, что ему делать, какой ему труд предстоит. И это несомненно благодаря Краймонду.
Продолжая думать, он сел на кровать, и мысль на сей раз была малоприятная: когда-то он снова встретится с Краймондом. Разумеется, не скоро. Им придется строго соблюдать декорум. Никаких упоминаний ни о смерти Дженкина, ни о книге. Конечно, ему захочется поговорить с Краймондом о книге, и его мнение должно того заинтересовать. А не окажется так, что Краймонд забудет о своей книге, даже откажется от нее? Люди, пишущие толстые ученые замечательные книги, часто отказываются от них и ни обсуждать, ни даже слышать о них не желают не обязательно потому, что считают их неудачными, а просто потому, что теперь ими владеют совершенно противоположные идеи. Как он уже говорил Роуз, Краймонд безусловно способен написать другую огромную книгу в опровержение этой или с той же страстью, с тем же знанием дела написать на кардинально новую тему! Тем не менее он встретится с Краймондом снова, когда-нибудь — и когда это время придет, Краймонд будет ждать его.