Книга и братство

— До чего вы добры! Но это был мой ребенок, хотела и убила. Я не собиралась отдавать его вам, чтобы вы любили его. Он мог прекрасно обойтись и без отца. Он был мой. Я не нуждалась в вашем разрешении! Все было сделано ради вас, чтобы вы и Дункан были вместе, этого все хотели, поэтому и попросили меня пойти к Дункану, словно я ваша служанка, или горничная, или не знаю что. Я должна была помочь, и вот что из этого получилось, поэтому я и не могла никому сказать, чтобы не помешать вам вернуться, а теперь вы вернулись, и я должна была прийти и увидеть вас, потому что одно время так хорошо к вам относилась, и я думала, вы знаете, и для меня это был такой ад…

— Пожалуйста, — сказала Джин, — пожалуйста, успокойся… присядь…

Истеричный вибрирующий голос Тамар и ее слова очень напугали Джин. Странным было то, и позже Джин задумалась над этим, что, когда Тамар пустилась в свои откровения, Джин мгновенно разобралась в ситуации и, несмотря на шок и смятение, испытала некоторое удовольствие от мысли, что Дункан тоже виноват, тоже неидеален, был неверен и не знает, что ей стало известно об этом. Чувство оскорбленного достоинства, ревность появились позже, как и понимание страданий Тамар и, что еще хуже, способности Тамар навредить им. Да еще этот потерянный ребенок с его долгой местью.

Слезы бежали по лицу Тамар. Она стояла, держа в руках пальто и сумочку. Сейчас она утерла лицо болтающимся рукавом пальто, тихо стеная сквозь слезы.

Джин, сама готовая расплакаться, но упорно держащая себя в руках, сказала:

— Послушай, Тамар, никому не говори об этом. Лучше будет держать все в тайне. Сама я никому не скажу. — Кроме Дункана, подумала она про себя. Или не говорить и ему, никогда не говорить?

— Мне теперь безразлично, кто будет знать, — причитала Тамар, — мне теперь все безразлично. Какая я дура, что пришла сюда, мне надо было понять, известно ли вам, а теперь я рассказала, а вы не знали…

— Ты правильно сделала, что рассказала мне. — Джин не стала останавливать Тамар, которая направилась к двери. — Дорогая… приходи как-нибудь на днях… поговорим еще.

— Нет, не поговорим. Я ненавижу вас. Я любила Дункана, любила — вы бросили его и сделали его таким несчастным, — а теперь все это случилось, и я погубила себя, жизнь свою погубила, и убила своего ребенка, и все из-за вас.

— Тамар!

— Ненавижу вас!

Она распахнула дверь и выскочила вон, по-прежнему держа пальто и сумочку в руках. Дверь с грохотом захлопнулась перед носом Джин. Она не пыталась бежать за Тамар. Села и заплакала над той, еще не вполне осознанной бедой, виновницей которой стала.

Было утро пятницы. Тамар находилась у Дженкина.

Накануне Дженкин вернулся поздно ночью. Он в невероятном возбуждении помчался домой к Марчменту, поскольку Марчмент сказал, что кто-то пообещал ему дать почитать машинопись части книги Краймонда. Обещанного удовольствия они не получили, но Дженкин полночи провел в спорах с Марчментом и его друзьями. Уже давно, с той самой «договоренности», как уныло назвал ее Джерард, когда Краймонд объявил, что закончил книгу, Дженкин горел таким желанием прочитать ее, что в конце концов она стала для него чем-то вожделенным. Он спал и видел ее. При мысли, что он возьмет ее в руки, его охватывала дрожь. Он не осмеливался спросить у Краймонда, как продвигается печать, боясь нарваться на резкость.

Теперешнее возбужденное состояние Дженкина было во многом связано еще и с «предложением Джерарда», о котором он думал с улыбкой, но серьезно. С той их встречи он несколько раз оставался с ним один на один, но никто из них впрямую не касался того, что было сказано в тот раз. Оба были сдержанны, хотя каждый руководился своими соображениями. Джерард, слишком гордый, чтобы повторяться, явно собирался бесконечно ждать ответа Дженкина, а то и обойтись без какого-либо ответа, кроме того, какой сразу получил. Дженкин, боясь создать у человека столь щепетильного, столь взыскующего точности и правды ложное ощущение, думал, что лучше помолчать, пока у него не будет ясного ответа. Но когда это будет? На Дженкина произвело большое, а спустя время еще большее «впечатление» заявление Джерарда. Дженкин предпочитал думать о нем как о заявлении, нежели как о предложении. Заявление по сути уже изменило их мир, и в каком-то невыразимом смысле ответ на него был дан. Их теперешние встречи, когда они ни словом не затрагивали сей предмет, были иными, появилась новая мягкость, обходительность, близость. С иным, новым спокойствием они смотрели друг другу в глаза. Смотрели не «многозначительно», не «вопрошающе». А просто внимательно, заново узнавая друг друга. А еще они много смеялись, иногда, может, интуитивно чувствуя что-то безобидно нелепое в сложившейся ситуации. Такие встречи делали Дженкина необыкновенно счастливым. Это было как — да, было, — как влюбленность, и, наверное, именно к этому они стремились и обрели через само то заявление и больше делать ничего не требовалось. Так они, пришло на ум Дженкину, действительно никогда не смотрели друг на друга.

Однако d'emarche Джерарда в предвидении расставания поставил перед ним жизненно важный вопрос. Уезжать или остаться? Огорченный Дженкин перебрал возможные компромиссные решения и отверг их все. Если он выполнит свое намерение уехать, то порвет и с Джерардом, и со своим нынешним «миром». Он будет где-то в другом месте, в другой стране, среди других людей, будет заниматься чем-то новым и полностью погрузится в эту новую жизнь. В нее не вписывались полеты от случая к случаю в Лондон на ланч с Джерардом; и подобные встречи мельком будут скорее мучительными, нежели радостными. Какая-то поддержка, какое-то удовлетворение, что он имел бы, останься он здесь, будут просто-напросто недоступны с отъездом. Если уедет, то лишится, и никогда не обретет вновь, того душевного покоя, который ему временами давало присутствие Джерарда, кто, как он знал, испытывал то же самое, лишится ощущения, что лучше, чем с ним, ему нигде не будет. Отъезд разрушит это навсегда. Он вовсе не воображал, что Джерарда оскорбит его решение и тот выкинет его из сердца, что просто из-за почти постоянного его отсутствия они станут чужими друг другу. Они могли бы попытаться преодолеть это отчуждение, но со временем и далью не поспоришь. Дженкин знал: что бы ни случилось, отношение Джерарда к нему останется прекрасным. Но при подобном долгом отсутствии из любви уйдет ощущение предвкушения и удовольствия, оно обеднит и изменит их старую долгую дружбу. Эта мысль была мучительной. Конечно, Дженкин предвидел это и заранее огорчался, но сейчас предстоящие потери приобрели еще большую остроту. Идея жить вместе и наслаждаться покоем, которую Джерард так заманчиво предлагал, была невероятно привлекательна и поразительна, как вещь, о которой ему не приходило в голову и мечтать. Он без раздумий и сожаления отверг ее, как нечто для него невозможное, а потому и не стоящее, чтобы этого желать. Он и так нашел душевный покой, и давало его ему одиночество. Он никогда даже и не думал о том, чтобы узнать Джерарда еще лучше, быть еще ближе, чем знал и был все долгие годы их чудесной и постоянной дружбы. Теперь же, если Джерард действительно желал (и это до сих пор изумляло Дженкина), чтобы они съехались, это подразумевало бы то, о чем он никогда не помышлял в отношениях с Джерардом: совместную, в полном смысле этого слова, жизнь. Дженкин считал, что жизнь вместе вещь немыслимая, абсолютно не для него, и даже желания такого у него, за исключением каких-то смутных мыслей, когда был совсем юн, никогда не возникало. Отношения с женщинами, которые он так успешно утаивал, никогда не доходили до того, чтобы помыслить о женитьбе; и он очень рано решил остаться холостым и одиноким, прочные и важные отношения связывали его единственно с Джерардом и кружком, который так давно сложился вокруг него. Теперь эта возможная совместная жизнь со старейшим и ближайшим другом казалась ему безмерно привлекательной, и не только привлекательной, но в перспективе еще и приятной, естественной, уместной, правильной, определенной самой судьбой. И в этой перспективе проблема сексуальных отношений его совершенно не волновала. Он всегда обожал Джерарда, с тех самых пор, когда им обоим было по восемнадцать. Мысль лечь с ним в постель ни на мгновение не приходила ему в голову и казалась сейчас, как показалась бы всегда, действительно комичной. Больше того, Дженкина бросало в дрожь, когда Джерард давал понять (явно), что находит старого друга привлекательным, хотя это тоже было невероятно забавно. Джерардовы любовники все как один были красавцами. Синклер и Робин, к примеру, или страшно интересный Дункан. Но «драмы» на этом фронте тревожили его меньше всего. Возвращаясь к сказанному, что бы ни случилось, а точнее, не случилось, Джерард оставался безупречен. Наблюдая за Джерардом во время их недавних спокойных встреч, Дженкин даже подумал, что старый пес еще способен учиться новым трюкам; впоследствии эта мысль тоже вызывала у него смех. Однако все эти заманчивые и приятные мысли, эти тайные нежные желания приходили в жесткое столкновение со столь же твердой решимостью безусловного отъезда; и он с неудовольствием чувствовал, что голос долга тоже призывает его к этому. Дженкину пока еще не хотелось вступать в малоприятный диалог с долгом. Он, сам это понимая, оттягивал его, будучи пьян от медвяной росы Джерардовой любви.

Такие мысли блуждали в его голове, когда около десяти часов в дверях показалась Тамар. Он ее не ждал.

— Тамар, какая удача, что ты застала меня, я как раз собирался в магазин. Входи, входи!

Он провел Тамар в гостиную и включил свет и газовый камин. На улице был туман и холод. Он сходил на кухню, принес обратно кружку с веточкой остролиста и поставил на каминную полку. Подумал: в Испании на Рождество ему будет знак. Тамар отказалась от кофе, как и от горячего супа и гренка. Они уселись в холодной комнате, придвинувшись у огню.

— Не на работе?

— Опять на больничном.

— Что с тобой, дорогая, как ты живешь?

— Думаю, со мной все кончено, — ответила Тамар. Она говорила спокойно, нее лицо, по-прежнему тусклое и землистое, как накануне, когда она приходила к Джин, не дергалось, как oт боли, и глаза не блуждали по комнате. Она то и дело облизывала губы и не отрываясь смотрела на зеленый кафель перед шипящим огоньком. Глубоко вздыхала.

— Что случилось?

— Я рассказала Джин.

— Ты имеешь в виду, о Дункане и ребенке?

— Да, все.

Дженкин был ошеломлен:

— Как тебе пришло в голову такое?

— Было просто невыносимо не знать, рассказал ли Дункан ей о нас. Он не рассказал. Но я пошла к ней и выложила ей все почем зря. Теперь она скажет Дункану, что я выдала его, что он сделал мне ребенка, что ребенок мертв и так далее, — медленно говорила она.

Дженкин лихорадочно думал.

— Джин и Дункан переживут. Снова они не разойдутся. Ты же не этого боишься?

— Не этого, — продолжала Тамар с ужасающим спокойствием, не отрывая глаз от зеленого кафеля. — О них я не беспокоюсь. Я беспокоюсь о себе.

— Что сказала Джин?

— Что они с Дунканом усыновили бы ребенка.

— Ох…

— Я была в ярости. Это как если бы они оттолкнули меня и оставили подыхать в канаве, а сами пошли дальше к солнцу, унося моего ребенка.

— Понимаю тебя.

— Я сказала Джин, что она была ужасно жестока к Дункану и что я любила его, а ее ненавидела.

— Но ты не ненавидишь ее.

— Это не имеет значения. Я больше никогда не увижу ее. Мы не сможем выносить друг друга. А Дункан не терпит меня. Но возможно, даже это не имеет значения. Наверное, теперь я всем расскажу.