Книга колдовства

Так почему же нынче, спасаясь от зимнего холода, мне пришлось закутаться в меха, сесть в карету, очинить перья и склониться над книгой, предварительно удалив из нее страницы, касающиеся одной меня? Почему сразу же по приезде в Рим — куда мы только что прибыли, проведя несколько недель в дороге, после чего у меня ноют все кости, — я тотчас приступила к изложению повести, конец которой неизвестен мне самой? Почему я только сейчас пробудилась, чтобы приподнять темную завесу теней, и, обратившись к бумаге, обрисовать мое теперешнее положение? Потому что ты должна знать все. Милочка, мы приехали сюда с одной-единственной целью.

Но подожди, дорогая Аш, я пока не могу открыть тебе, что завело меня так далеко на юг, что позвало в путешествие, потому что Асмодей возвращается с прогулки. Вон он идет, выпрямив спину — а стало быть, очень злится, — и, спрямляя путь, наискосок пересекает пьяцца дель Пополо, или же Народную площадь. Он только что нанес визит в папскую таможню и побеседовал с тамошними чиновниками. Его поступь, как его мина и осанка, такова, что — как мне отсюда отчетливо видно — несколько солдат в красных форменных брюках устремляются за ним, словно лодки, подхваченные и увлекаемые кильватерной струей огромного корабля. Однако им, похоже, не хватает решимости остановить его. Да, так и есть: им явно недостало духу проверить, кто он такой. Однако же очень занятно смотреть, как люди реагируют на Асмодея, и отмечать, что их отношение к нему не изменилось за годы моего с ним знакомства. Я и сама задаюсь вопросом: неужели с момента нашей с ним встречи действительно минуло почти пятьдесят лет? Он, словно встарь, как никто другой, способен заронить страх в душу человека, и даже солдаты, присланные в Рим повелением нашего императора, боятся его. И все-таки я не могу не заметить, милая Аш, что он подвластен неумолимому времени, оставляющему на нем все больше своих отметин. Потому мне кажется, что сегодняшний Асмодей не стал бы обращаться с тобой так, как прежде, десяток лет назад. Я это знаю. Вот, я сейчас смотрю на него. Он по-прежнему высокий, широкоплечий и светловолосый, у него осанка олимпийского бога, хотя в данный момент красивые черты его лица искажены недовольством, являя собой маску злобы. Почему — мне сейчас как раз предстоит узнать. Должно быть, он столкнулся с особо наглым вымогательством со стороны этих „папских куколок“. Итак, он идет сюда. Так что, 'a tout 'a l'heure, [157] грядет нечто большее, милочка».

157

Как раз теперь (фр.).

Каликсто я объяснила, что Себастьяна ведет речь о том самом Асмодее, с которым она повстречалась в кровавые времена Французской революции. Однако я не стала рассказывать, что некогда Асмодей разыграл меня, заявив, будто зачат демоном. Не стала говорить и о том, что Себастьяна склонна брать на себя часть вины за саму революцию, воспринимая ее как страшное бедствие, разразившееся вследствие неловкого и неумелого использования неких заклятий, составляющих часть нашего Ремесла. Не поведала я и о том, что скорбь о содеянном заставила ее обречь себя на добровольное заточение в стенах собственного замка. Но я не смогла умолчать о том, что Асмодей невзлюбил, точнее, возненавидел меня с того самого времени, когда мы впервые увидели друг друга в предрассветных тенях монастыря К***, в ночь моего спасения. Он ненавидел меня, поскольку боялся, что я займу его место в сердце Себастьяны и он потеряет ее привязанность; эта ненависть усиливалась, пока он не нанес свой удар. Я не стала вдаваться в подробности (то есть умолчала о попытке меня отравить), однако упомянула, что именно из-за него мне пришлось покинуть Враний Дол. Правда, я покидала его, чтобы исполнить некую миссию, но истина заключалась в том, что я опасалась — вернее, мы с Себастьяной опасались — за мою безопасность. Вот уж кого мне не хотелось бы опять увидеть, так это Асмодея. Нет уж, merci bien.

Следующая запись Себастьяны, сделанная чуть позже:

«Как я и предполагала, вспышка гнева А. была вызвана действиями папистов, которые (по словам А.) вымогали у него плату за проезд и проход на церковную территорию. Так что мы имеем полное право возложить этот гнев к ногам его святейшества, обутым в пресловутые папские туфли. „И зачем только мы сюда приехали?“ — спрашивает меня Асмодей. Он прав: я действительно всегда избегала этого города. С того самого дня, когда во время какой-то церемонии, устроенной Папой по имени Пий, никак не вспомню порядкового номера, толпа увлекла меня далеко в пригороды. Думаю, скорее всего, то был Пий Шестой. Кажется, именно он являлся в ту пору архипастырем этого места. При всех богатствах, накопленных святейшим престолом, можно было бы сделать и солидный запас имен, чтобы свободно выбирать себе подходящее и отказаться от такой неудобной и раздражающей вещи, как нумерация. Конечно же, я шучу. Невосприимчивость паломников к юмору давно не вызывает у меня ничего, кроме презрительной насмешки, и я просто не могу удержаться и не отметить ханжество, свойственное этим пустосвятам. Я всегда сторонилась сей обители „папафилов“, предпочитая ей Неаполь — несмотря на то, что Везувий в ту пору попыхивал совсем рядом, испускал струи дыма и громыхал столь же ворчливо и грозно, как это делает сейчас Асмодей. Он сидит в карете напротив меня и не догадывается, что я пишу тебе. При этом он беспрестанно ворчит и бранится по поводу „несносных солдат“, как он их называет. Говорит, они стали еще невыносимее оттого, что их прислал сюда наш Луи-Филипп, желающий подпереть ими власть Папы. Точно так же его злоба направлена против множества праздных путешественников, запрудивших „плазу“ и замедляющих продвижение нашего экипажа. Он называет их „целователями перстней“, [158] „торговцами чудесами“, пустосвятами и еще похлеще того. Ill m'amuse, vraiment, [159] однако я не собираюсь раскрывать ему истинную цель нашего путешествия.

158

Целователи перстней — намек на католический обычай целовать папский перстень.

159

Это меня, право, забавляет (фр.).

Наш кучер спрашивает, куда ехать. Увы, придется отложить книгу, хотя и жаль — стоит мне начать писать, и уже через несколько абзацев я чувствую, что ты возвратилась ко мне. Знай, милая Аш: несмотря на мое молчание, которое могло показаться тебе жестоким капризом (возможно, таковым оно и являлось), все это время мне очень сильно недоставало тебя. Я скучала, как мать скучает о своем ребенке. Zut! [160] А. говорит мне что-то. Ах, вот оно что: А. думает, будто я заношу в тетрадь впечатления от увиденного на площади, как это сделал бы какой-нибудь любопытствующий путешественник, и теперь велит оторваться от „своей писанины“ и дать указания кучеру. Требуется решить, по какой из трех улиц, отходящих от площади, мы поедем. Поскольку обстановка вокруг меня неспокойна и я не в силах сосредоточиться, мне трудно расслышать то, что призвало меня сюда, и выбрать нужную дорогу. Поэтому я выберу наугад — ну, а к Голосу прислушаюсь позже.

160

Черт возьми! (фр.).

Нет, это был не тот самый Голос, а какой-то другой. Не такой далекий, пожалуй. Но лучше я тебе все-таки расскажу покороче, в чем дело, а малый подождет: я прогуливалась по берегу моря в прошлом месяце, в феврале, когда впервые услышала его. Почувствовала так, как некогда почувствовала, что ты есть, ты неподалеку и попала в беду. Да, Аш, так и было, и, кажется, мне давно следовало сделать об этом запись: меня позвала сюда некая ведьма, такая же невинная, какой ты была когда-то.

Не подлежит сомнению: новая ведьма объявилась здесь, в Риме. Куда менее понятно то, милая Геркулина, что связывает ее со мной и с тобой. Похоже, какая-то связь все-таки есть.

Zut encore! [161] Нет, эти мужчины выведут меня из себя! Je m'excuse, [162] но лошадям все-таки придется отправиться в стойло, прежде чем они смогут вновь пуститься вскачь. Надеюсь, это произойдет скоро».

Дав обещание вскоре продолжить, она подписалась: С.

С пьяцца дель Пополо они покатили дальше по улицам города. Себастьяна велела, исключительно по прихоти, ехать по Корсо, то есть по улице, по обе стороны которой стояли сразу две церкви, посвященные Деве Марии: справа Санта-Мария-ди-Мирколи, а слева Санта-Мария-де-Монтесанто. Это подтверждало замечание Асмодея, будто в Риме не просто шагу некуда ступить из-за церковных зданий, но даже невозможно взмахнуть кошкой, ухватив ее за хвост, чтобы не размозжить бедняжке голову о какую-нибудь святыню.

161

Черт возьми! Опять! (фр.).

162

Я извиняюсь (фр.).

Проехав по улицам Рима, Себастьяна и ее спутник остановились в пансионе, расположенном сразу за Палатинским холмом, близ Колизея. Комнату выбрал сам Асмодей, она приглянулась ему выходящими на юго-восток окнами и видом на золоченый собор Святого Петра, который, похоже, увенчивал любую панораму Рима. С террасы, усаженной фруктовыми деревьями, — из-за затянувшейся зимы они стояли с оголенными ветвями — город просматривался до самой Аппиевой дороги. Именно в нее и всматривался Асмодей жадным взглядом, мечтая уехать по ней подальше от папской столицы. Но Себастьяна настаивала на том, что надо остаться, поскольку у нее в городе имелись некие важные дела. После чего Асмодей, столь же гневливый, сколь и уступчивый (во всяком случае, в отношении своей почти жены, хотя и ведьмы), проявил исключительную покладистость, согласившись сопровождать Себастьяну в более чем банальном обходе местных достопримечательностей. Он решил, что их посещение относится к категории вышеупомянутых «дел».

Точно так же несколько недель назад он не стал расспрашивать ее, когда та вернулась с прогулки и вдруг объявила, что время праздности, отдыха и расслабленной жизни, растянувшееся на многие годы, подошло к концу. Возможно, сказала Себастьяна, поездка в Рим вдохнет в нее жизнь, воодушевит и заставит снова взяться за кисти и краски. Эта мысль понравилась ее возлюбленному, и он пошел упаковывать вещи для предстоящего путешествия. Вскоре они заперли ворота замка Равендаль и двинулись в путь, прихватив с собою Ромео с его Деришем — правда, лишь для того, чтобы отправить эту парочку отдыхать на берега Средиземного моря вместе с Малуэндой, наперсницей Себастьяны. Ромео вскоре оставил как экипаж, так и своих недавних спутников, чтобы насладиться осознанием того обстоятельства, что ступает по белому песку, а не белому снегу. Конечно, Ромео знал правду об истинной причине отъезда. Ах, как приятно мне было прочесть на страницах книги Себастьяны о том, что Ромео передавал мне привет! О, какими красивыми показались мне те строчки, где она сообщала об этом!

Не знаю, была ли то уловка, или это в действительности интересовало Себастьяну, но далее на страницах ее книги разворачивалось — как в описаниях, так и в набросках — типичное путешествие по Вечному городу, какое проделал бы на ее месте любой художник. И хотя в своей прежней книге Себастьяна заявляла, что искусством следует наслаждаться tout seule, [163] дабы впечатления спутника не мешали чистоте восприятия, Асмодей в Риме сопровождал ее повсюду. Я поняла, что его ревность ничуть не уменьшилась, хотя прошедшие пятьдесят лет должны были доказать, что Себастьяна всецело принадлежит ему, как и он ей. И никто — ни один человек, ни одна женщина, ни ведьма или какое-либо иное существо, ни житель царства света, ни обитатель мира теней — не разлучит их. Они представляли собой единое целое, неразделимое, как скульптурная группа — одна из тех, которые они во множестве видели в музеях Рима.

163

В одиночестве (фр.).

Мы с Каликсто вслух зачитали своего рода каталог, где перечислялось все, что им понравилось. Себастьяне, в частности, пришелся по душе Рафаэль, а Асмодей любил картины больших размеров, изображавшие чумной мор, или резню, или какое-нибудь греховное зрелище. Разумеется, Себастьяну интересовали портреты, хотя все они — или почти все, поскольку для полотен Рембрандта она делала исключение — подвергались беспощадной критике. Ее зоркий взгляд был безжалостен, как взгляд доктора на какую-нибудь болезнь. Асмодей же, не будучи ни ценителем живописи, ни служителем муз, готов был восторгаться всеми произведениями искусства, высеченными из белоснежного материала Каррары. В музейных залах он высматривал всевозможных сильфид, сирен и тому подобных созданий, чтобы делать их объектами обожания на его собственный лад. В итоге ему пришлось злобно зашипеть на несчастного чичероне, водившего их, как и прочих посетителей, по палаццо деи Консерватори, [164] ибо этот чичероне добродушно попросил Асмодея не трогать скульптуры руками. Вернее, не ласкать их, ибо Асмодей всякий раз пытался проверить на ощупь изящные линии бедер и округлость груди.

164

Палаццо деи Консерватори — выходящий фасадом на площадь Форума дворец на Капитолийском холме, обрамляющий ее вместе с находящимся напротив Капитолийским дворцом, а также зданием палаццо деи Сенатори; в Капитолийском дворце размещается музей античного искусства, начало которому положила папская коллекция, переданная Риму Папой Сикстом IV в 1471 г. и превратившаяся в первый европейский музей. Палаццо деи Консерватори с 1749 г. тоже занят коллекциями Капитолийского музея.