Книга колдовства

Mon Dieu! Похоже, капитан судна или те, кто от его имени вербовал команду, долго рыскали по преисподней, чтобы подобрать такую компанию. Откуда еще могли взяться отпетые личности, намеревавшиеся подняться на шхуну?

Приведу только небольшой список того, чего не хватало многим из этих джентльменов. У одних не оказалось рук или ног, у других отсутствовали передние зубы, пальцы на руках и ногах тоже имелись не в полном комплекте, как, впрочем, и детали одежды. Им явно недоставало остроумия, волос и хотя бы капельки трезвости. Они не были знакомы с такими вещами, как одеколон, гребни, штопальные иглы — не говоря уж о мыле. Однако гораздо хуже выглядит список того, что они имели в избытке. Во-первых, ром в виде паров, источаемых сей инфернальной компанией так обильно, словно она дышала исключительно им одним; эти пары смешивались, но далеко не сразу, с запахами моря и гавани. Во-вторых, невероятное презрение к собственной коже: каждый разукрасил ее татуировками с якорями, именами любимых, крестами и распятиями. Другие сюжеты распознавались с трудом, поскольку время, солнце и законы Ньютона оказали неизгладимое воздействие на тела, отчего рисунки на коже покрылись пятнами, сморщились и покоробились, но все еще крепко держались. И хотя морские бродяги владели многими языками, ни один из них, похоже, не знал слов, означающих простейшие приветствия. Мне опять показалось, что мы попали на корабль-призрак, но ведь сами мы призраками не были. Однако никто и не подумал с нами здороваться — ни с Каликсто, ни со мной. Такой дух царил на этом корабле.

Кэл очень хотел, чтобы его сразу отвезли на берег на той же самой шлюпке, но его мечта не сбылась. Лодка оказалась нагружена не только членами команды, но и припасами, которые тут же начали выгружать, для чего все встали цепочкой. По завершении операции шлюпку подняли на борт и закрепили. Более того: заметив, что Каликсто ищет способ улизнуть со шхуны, как ягненок может стремиться убежать с бойни, вышеупомянутый обладатель зычного голоса заговорил вновь. Словно оракул, он во всеуслышание объявил:

— Eh bien! [13] — Оказывается, его рык имел под собой французскую основу. — Вижу, море снова выбросило мне под ноги давнего знакомца. Утенок Джимми, мой Утя, d'un autre jour! [14]

Хотя сказанное им слышали все, никто как будто не придал значения этим словам, приведшим моего нового друга в чрезвычайно нервозное состояние. Я поняла еще две вещи: во-первых, этот просоленный моряк знал Каликсто, во-вторых, юношу крайне огорчала представившаяся возможность возобновить знакомство. Кто мог такое предвидеть?

13

Здесь в значении:Как! (фр.).

14

Здесь: опять! (фр.).

Диблис (так звали явившегося громовержца) ругался и богохульствовал уже полвека или дольше. Его возраст позволял ему похваляться тем, что ему довелось плавать и с Нельсоном, и с Наполеоном. Каждый на борту получал свою долю россказней о его подвигах — поскольку он был корабельным коком, его надлежало внимательно слушать, иначе ты рисковал остаться голодным.

Рассматривая кока в первый же вечер на «Афее», когда он подавал нам еду и перебивал любого, кто пробовал заговорить в его присутствии, я размышляла о том, кто же он сам — рыба или мясо. Воевал ли он на стороне французов, или поддерживал англичан, или, питая склонность к предательству, служил обоим по очереди? Кроме того, мне не давала покоя мысль, что в его омерзительном облике угадывалось нечто очень знакомое. Что это было? Глядя на сего старого жеребца (так отозвался о нем судовой плотник), я силилась вспомнить, не могла ли я видеть Диблиса в каком-нибудь портовом кабаке. Мне доводилось бывать в кабаках Марселя, Норфолка и Нью-Йорка, а также в разных местах между ними. А может, ему случалось заплывать в Сент-Огастин и осквернять своим присутствием тамошние тихие улочки? Где я могла видать его?.. Нет, хватит увиливать. Я хорошо понимала, что именно привлекло меня в его внешности.

Кожа Диблиса имела тот синеватый оттенок, что встречается у совсем недавно преставившихся мертвецов.

Не поймите меня превратно: этот человек еще не был мертвым. И призраком он не был. Но весь его правый борт… enfin, весь его правый бок заливала странная безжизненная синеватая бледность. Выглядело это весьма странно — у живого человека и только с одной стороны. Синева поднималась по правой руке Диблиса до плеча, оттуда расходилась по груди, шее, лицу и верхней части спины. Да, по груди, а его грудь была не меньше моей, только у меня она была туго спелената, а у него — даже не прикрыта одеждой. На этой его груди, как и на руках, синева соперничала с многоцветием бесчисленных татуировок. Однако на шее и лице мертвецкая синева решительно брала верх над наколотыми узорами, а темные глубокие оспины красноречиво свидетельствовали об истинном происхождении этих следов: очевидно, в один давно прошедший, но, без сомнения, до сей поры памятный день кок подошел чересчур близко к пушке большого калибра, которую разорвало при выстреле. Следы остались и от выстрела, наградившего Диблиса шрамами от шрапнели, и от воздействия раскаленных пороховых газов, придавших ему потусторонний окрас. Морская блуза, в тот момент надетая на его тело — неважно, французского, английского или какого-то иного происхождения, — имела черный или синий цвет, и ее разлохмаченные нити до сих пор можно было разглядеть на лице моряка. Их намертво впечатало взрывом, так что ни один хирург не сумел бы вытащить их из-под кожи пинцетом. Примечательно, что в остальном лицо, безобразное от природы, совершенно не пострадало.

Выглядело это лицо так: над мясистым, но весьма острым подбородком, лоснящимся от жира, виднелся бесформенный крошечный ротик; губы с очень тонкой кожей казались стянутыми невидимою веревочкой, что наводило на мысль о верхней части завязанного кошелька. Этот рот не был примечателен ничем иным, за исключением смрадного дыхания да изрыгаемой ругани. Чтобы никто не мог усомниться, насколько кок пропитан алкогольными испарениями, красный расплывшийся нос Диблиса красноречиво свидетельствовал: если его обладатель посещал когда-то божий храм, то исключительно с целью похитить оттуда бутылку церковного вина. Левый глаз казался каким-то… водянистым. Белок, окружавший радужную оболочку, был вовсе не белым — в нем сочетались желтизна сливочного масла и коричневатый оттенок не слишком темного рома. Правый глаз выглядел и того хуже: голубой мраморный шарик, плавающий в протертом сквозь решето супе из неких злаков. Однако глаз этот вовсе не был слепым, ибо иногда приходил в движение и начинал вращаться из стороны в сторону. Тот, на ком глаз останавливался, испытывал неприятное чувство: словно что-то холодное и осклизлое касалось его кожи, словно ее смазывали салом, застывшим и липким. Несомненно, Диблис видел очень хорошо. Порой начинало казаться, что он, подобно мне, обладает какими-то сверхъестественными способностями, так как он всегда либо видел, либо знал обо всем, что творилось на корабле. Капитан, предпочитавший общество команды своим навигационным картам, доверял ему безоговорочно, и все бразды правления на «Афее» находились в руках кока. А ведь ничто не способно сделать из человека большего деспота, чем долгая жизнь в матросском кубрике.

Вместе с тем, как я заметила, между командой и коком существовал молчаливый неписаный уговор. Пока моряки выполняли свои обязанности, а кроме того, платили своему властелину некий оброк — то есть уступали ему во всем, следовали его советам, смеялись над тем, что ему представлялось смешным, и нахваливали любые помои, которые он им подавал, — Диблис их не трогал. Никого, кроме Каликсто.

Их дороги действительно пересекались прежде. Мне удалось узнать, что менее чем два года назад они вместе побывали в долгом плавании вдоль всего Калифорнийского побережья. Они провели в море много месяцев, обогнули мыс Горн, потом двинулись на север. Кэл не желал рассказывать мне подробности того путешествия (думаю, он боялся, что его мог услышать Диблис), но я поняла: для него эти месяцы были, как долгие годы, ибо моему другу, в ту пору четырнадцатилетнему, «посчастливилось» стать помощником Диблиса на корабельном камбузе и исполнять обязанности буфетчика, отвечавшего за холодные закуски. Кроме того, он должен был кормить всяческую обитающую на борту живность, запасенную для питания команды во время долгого плавания, — коз, кур, уток и прочий пока еще не зарезанный провиант. Поэтому он и получил свое прозвище: Утенок Джимми, или попросту Утя.

То, что Диблис проявил себя в том плавании как человек жестокий и непредсказуемый, сущий мерзавец с вечера, а с утра мерзавец вдвойне, ничуть не удивило меня. Мне рассказали, что из-за него юноша пытался покинуть судно и скрыться в диких калифорнийских лесах; он поступил бы так, не появись у него некий таинственный защитник. Однако ни эта, ни какая-либо другая история не подготовила меня ко всему, что я увидела позже: на «Афее» кок обращался с Каликсто крайне непристойно и собирался подвергнуть того извращенным жестоким унижениям. Вскоре мне волей-неволей пришлось вмешаться.

На борту «Афея» нас было восемь: капитан, кок, четверо матросов, Кэл и я. Диблис с Утенком спали в маленьком трюмном помещении, расположенном рядом с рулевым механизмом. Три спальных места располагались в носовой части судна, и на них по очереди спали пятеро остальных, в том числе и я (у капитана, конечно, имелась собственная каюта). Но если четыре матроса команды могли занимать свои койки только посменно, то есть двое спали, когда другие двое стояли на вахте, то моя койка принадлежала только мне, и это обстоятельство вскоре сделало меня объектом зависти и вражды. Всякий раз, закончив работу, матрос или сразу двое ложились в постель и вскоре начинали храпеть, предварительно собственноручно удовлетворив свою потребность в любви, причем не слишком стесняясь, и старались проделать все как можно быстрее, дабы бесстыдное занятие не отнимало чересчур много времени, которое они предпочитали потратить на драгоценный сон. В результате к зловонию кубрика добавлялся еще один специфический запах. В трюме и без того пахло давным-давно перевезенными и выгруженными пряностями, а также стоял неистребимый дух прогорклого китового жира, сочившегося из бочек в ту пору, когда шхуна «Афей» использовалась в качестве китобойного судна. Вносила свою лепту в трюмные «ароматы» и плита на камбузе. Каждое утро на рассвете Диблис выкуривал нас из кубрика, разведя в ней огонь, да при этом следил, чтобы люки были хорошенько задраены. Я просыпалась от жуткого удушья и ненавидела его еще больше, чем накануне.

Поскольку от меня все равно не было толку, через полдня после выхода из Саванны мне поручили мелкие работы на палубе. Я возилась с блоками, приводила в порядок канаты и натягивала сетки. Конечно же, я кивала, получив очередное указание, но вскоре все начинало валиться из моих рук, и приходилось бросать работу. Я не знала, что делать, — от меня было так мало пользы. Точнее сказать, пользы от меня не было вообще. Каликсто трудился как проклятый: помимо дел на камбузе ему поручалась несложная работа на реях, после чего Диблис отправлял его драить палубу, а потом находил еще какое-нибудь занятие. Я тем временем сидела на безопасном расстоянии и совершенствовала умение вязать узел, напоминающий голову турка.

Выйдя из гавани Саванны, нам удалось поймать легкий попутный ветер; погода стояла хорошая, и мы неспешно плыли вперед. Сначала я была этому рада, ибо в шторм все сразу увидели бы, что я сухопутная крыса. Однако вскоре я возжелала дождя, шквалов, чего угодно, лишь бы паруса натянулись потуже и буря поскорей унесла бы нас к берегам Кубы: я видела, как страдает Каликсто, как невыносимо для него соседство с Диблисом.

Но нам не везло. Вскоре ветер затих, и наступил почти полный штиль. Капитан пробовал переменить курс, но пользы это не принесло. Нам так и не удалось набрать хороший ход, пока «Афей» не сменил зеленоватые воды Атлантики на голубоватые струи Гольфстрима, где мы пошли быстрее.