Книга Мануэля

он раздевался, говоря со мной, глядя на меня, очень медленно расстегивал брюки, пальцы словно застывали на каждой пуговице, руки не слушались, пока он

Наверно, ты знаешь, где находится местечко, называемое Веррьер. Да, конечно, это по дороге в Со, в метро надо сесть в Люксембурге, это километров двадцать к югу от Парижа,

медленно вытаскивал сорочку из брюк, не расстегнув их до конца, затем он занялся пуговицами на сорочке,

там есть довольно приятная рощица, Андрес. Ах, значит, там. Что – там? То, что мне утром рассказала Людмила в час сумерек богов. Богов? Ну да, малышка, то есть когда Вотан, которым оказался я, смотрел, как рушится его царство, Людмила, эта обезумевшая Брунгильда, вознамерилась войти в иной мир, который они, за неимением лучшего названия, прозвали Бучей. Мне об этом что-то говорили, уж не припомню. Погоди, малышка, еще немного, и ты прочтешь об этом в газетах и, of course, будешь помалкивать, потому как картошечка будет о-очень горяча, понимаешь,

потом, сняв туфли, смотрел то на одну, то на другую, занятый столькими делами одновременно – надо говорить со мной, раздеваться, осматривать номер, словно что-то необычайное, разглядывать свою туфлю и ставить ее на пол, снимать

Разумеется, Андрес, но лучше ты ничего мне не рассказывай, мне вовсе нет надобности это знать

мало-помалу сорочку и брюки, роняя их на ковер, как сухие листья, совершенно забывая о них, засовывать большие пальцы под резинку трусов

Ба, малышка, я и сам мало что знаю, но, кажется, эти ребята, бог знает почему, нам доверяют, Маркос, он такой, Маркос, он невероятно отчаянный, и вот Веррьер, ладно, короче говоря, предупреждаю тебя, что произойдет нечто серьезное, покупай газеты.

– Ложись, – сказала Франсина, – у тебя гусиная кожа.

– Конечно, – сказал Андрес, стоя перед Франсиной, медленно стягивая трусы и оставив их на полу с остальной одеждой, – черное пятно – это, вероятно, она и есть, юна гусиной кожи, которая окружает самое главное, некий black-out [123] , как раз для Юнга и Пишона Ривьеры. А недурны эти рюмки под «Мартелль», погоди, я поставлю лампу на пол, чтобы мы могли поговорить в приятной полутьме.

123

Выключение света в зрительном зале и на сцене; также; провал памяти (англ.).

– Поговорить, – сказала Франсина, – да, опять говорить, то есть говорить будешь ты, а я, как всегда, буду тебе стенкой для пелоты, мяч отскочит, ты его подхватишь и пошлешь снова, ты ищешь себя в моем эхе, в моих бесполезных ответах. Как тогда, когда мы занимаемся любовью, есть другая стенка, другие поиски, к которым я не причастна, я это давно знаю, и мне от этого уже не очень больно, я знаю это так же давно, Андрес, как этот отель и этот номер и то, что мы пьяны или утомлены, – все это ложные мосты, ложные разговоры. Выпей, любовь моя, не то простудишься.

Две подушки, пять звездочек, два одеяла, две рюмки, лампа на полу, приглушенный свет и тишина; Андрес прижался к Франсине, они укрылись до пояса, точь-в-точь этрусский саркофаг, супруги лежат, глядя друг на друга и время от времени улыбаясь, так близко от настоящих могил, там, внизу, чего Франсина никогда не видела, а они словно ждут, ждут за шторами, внизу, под балконом, во тьме. Да, детка, все это станет для тебя нереальным, когда ты проснешься и мы уйдем, наступит другой день, и мадам Франк сообщит тебе о делах магазина, ты купишь себе новую блузку, это будет как бы компенсация, но ты пойми, малышка, пойми, что я унижаю тебя не по злобе, мне тоже придется войти в то, что зовется «завтра», а главное, в то, что зовется пятницей, мне и прежде доводилось делать нечто подобное, считай, что из трусости или садизма, но это не так, верней сказать, это итоговый баланс и инвентаризация, ты как хозяйка магазина должна это понимать, итоговый баланс перед концом света, пойми, после Фрица Ланга что-то должно было произойти, и поэтому нам надо провести эту ночь и выяснить, переживем мы или нет, будет то, что я покажу тебе утром, орлом или решкой, и, если я говорю «решка», верь мне, я знаю, что говорю.

– Да это и впрямь прощание, – сказала Франсина, – на твой лад, с твоим ритуалом, с лампой на полу, с рюмкой в руке.

– Не знаю, малютка, как я могу знать это сейчас, черное пятно все еще здесь, я всякий раз подхожу к порогу той комнаты и перестаю видеть и сознавать, я вхожу в черное пятно и выхожу из него изменившимся, однако не знаю почему и для чего.

– Но как я могу поддержать тебя, Андрес, чем могу помочь, чтобы ты нашел, чтобы ты вспомнил.

– Можешь вот так, можешь тем, как на меня смотришь, всем тем, что ты мне дашь в эту ночь, твои руки, и твой рот, и каждый кусочек твоего тела, и твой ум, придающий балансу равновесие, так ты поможешь мне узнать, переживем ли мы Фрица Ланга, я говорю о себе, но ты тоже часть моего мира, хотя и остаешься по сю сторону, мы узнаем, придется ли мне идти одному, надо мне еще, что-то сделать, или мы и дальше будем встречаться, как в эту ночь и в многие прошлые ночи, близкие в силу привычки и слов, будет ли верный пес повседневности по-прежнему ждать меня и вилять хвостом, будут ли пластинки, и книги, и моя квартирка, построенная Маплем, – до первого инфаркта или шикарного рака и, selfpity [124] , ясное дело, и selfpity.

124

Жалость к себе (англ.).

– Ты уйдешь, Андрес, ты уйдешь, – твердила Франсина, целуя меня и прижимаясь всем телом, уже согревшимся под одеялами. Я дал ей дойти до последних ласк, запустив руки в ее волосы, направляя ее, почти заставляя опускаться все глубже, шепча ей на ухо первые слова любовного перечня – кто скажет, сбудется или нет, проснемся мы на заре одинокими навек или выйдем опять позавтракать круассанами и сесть в такси, чтобы возобновить приятную игру, – телефонные звонки, и встречи, и понимающая улыбка мадам Франк, когда мы в который раз пойдем наверх в квартиру Франсины. Я не разрешил ей продолжать, хотя она стонала и искала меня, я отстранил ее лицо и заставил ее снова сесть, выпить коньяку, от которого у нее на глазах выступили слезы. Ты уйдешь, повторяла Франсина, ты уйдешь, ты уйдешь, Андрес. Допустим, сказал он, вот и будет завершение церемониала – орел или решка; я уже не способен искать выход разумом, мне надо сойти вместе с тобой вниз по ступеням коньяка и посмотреть, может быть, ответ найдется где-то там, в подземелье, если ты поможешь мне выйти из черного пятна, если дашь пинка в брюхо старику Лангу, чтобы он подобрал нужную комбинацию цифр в сейфе. Иди сюда, уже пора, иди, посмотришь, прежде чем мы уйдем.

Дергая ее, непонимающую, я стащил ее с кровати и подвел к окну; возможно, она плакала, я чувствовал, что она сопротивляется, не может понять, почему я одним рывком отвел штору и распахнул дверь балкона. Я прикрыл ей рот ладонью, чтобы не закричала, и, оба голые, мы вышли на балкон, я заставил ее подойти к перилам, и в сизом свете монмартрского неба она увидела кресты и надгробия, застывшую геометрию надгробий. Кажется, она вскрикнула, я снова зажал ей рот и, почувствовав, что она как-то обмякла в моих объятиях, поддержал ее над перилами – она повисла над кладбищем, впиваясь взглядом в каждый крест, в каждую чугунную решетку, во все это бессмысленное продление извечной юдоли. Не знаю, тогда ли я понял, пожалуй, нет, наверно, это произошло позже, когда я опять уложил ее, и укрыл, и заставил выпить еще рюмку коньяку, насильно раскрывая сжатые губы, дуя ей в лицо, чтобы тепло вернулось в ее груди и бедра, – теперь можно было продолжать перечень, впереди долгая ночь, и было вдоволь времени полюбоваться на кончину некоего мелкобуржуазного субъекта или на его конфирмацию, чтобы выяснить, вывел ли его спуск в подземелье на другую сторону черного пятна или же заслонил это пятно чувством снисходительности и тоски. Комедиант, кажется, сказала мне Франсина в какой-то миг, ты всегда останешься таким, всегда будешь играть в свои игры с могилами и женщинами, комедиант. Но, возможно, на балконе, там, где она не сознавала ничего, кроме своего страха (позже она среди ласк сказала, что испугалась, не хочу ли я ее сбросить на кладбище), когда я заставлял ее смотреть, узнавать тот Париж, который она и я, под влиянием повседневной лжи, и рутины, и куриной слепоты, отрицали, да, возможно, тогда-то черное пятно на какое-то неуловимое мгновение растаяло, растаяло, а потом снова всей своей паутиной накрыло мое лицо, однако что-то во мне заглянуло на другую сторону, словно проявилась конечная сумма перечня, итог баланса – и никаких слов, никаких указаний: внезапное озарение, сук подломился. Теперь мы могли продолжать пить коньяк, снова приступить к ритмично-размеренным ласкам, забыть про балкон.

* * *

Моему другу было бы очень приятно описать все по порядку, начиная с испуга и дрожи двойного подбородка у Гада в машине Ролана, с физиономии Гадихи, когда ее высадили на эспланаде возле Понтуаз, место, конечно, самое нелепое, по пути из парка Монсо во Веррьер, однако Люсьен Верней, соводитель, державший револьвер у трясущегося живота Гада, счел его наиболее подходящим, чтобы сбить с толку полицию, которая уже пустилась в активные, но покамест не слишком осмысленные поиски. Очень жаль, но связный рассказ не получался, события не хотели подчиняться слову, как положено в хорошем повествовании, – вылезали всякие «садись в машину» или «получишь пулю в брюхо» да яркая гримаса на лице с макияжем Дороти Грей номер восемь у Гадихи, скорчившейся от колик почище, чем в лайнере на Тихом океане, Ролан, ведущий машину со своим невероятным хладнокровием, тормозя за миллиметр от красного света, и уже слышен свисток, пронзающий им позвоночник до копчика, и «если шевельнешься, пристрелю» – из всего этого получалось у моего друга лишь общее впечатление сумбура, большего или меньшего абсурда в тщательно синхронизированном плане действий, упоительная сумятица экспромта, которую кое-кто назвал бы историей, Лонштейн – бардако-морфизмом, а Людмила, самая мудрая из всех, сказала бы «блуп». Так что визгтормозвиражи на скорости восемьдесят, вы не имеете права так обращаться со мной, Патрисио смотрит в упор на Гадиху, как будто перед ним некая неизвестная Линнею лягушка, вы, донья, не бойтесь, дайте мне вашу сумочку, – это мой друг считал недостойным описания, – да вы не ерепеньтесь же, мы вам замок не сломаем, мне надо только положить туда эти конверты, уж вы поймете, куда их отдать, как только откроются учреждения, ай, Вето, да что ж это творится, Господи, обычные, типичные восклицания – для моего друга скучища, – до приезда к шале, где, среди душистых сосен, под пенье соловья в соседней роще, состоялась выгрузка, уготованная только пыхтящему и потеющему Гаду, ибо Гадиха уже шла одна-одинешенька по улице, где почти не было магазинов и других светящихся опор, она не шла, а почти бежала, насколько позволяли высокие каблуки, пока с размаху не упала на мундир дежурного полицейского, каковой сперва вполне логично принял ее за шлюху, убегающую от похотливого сутенера, затем возня с этой иностранкой, не умеющей связать двух слов на языке, единственно достойном этого названия, и наконец автоматический сигнал тревоги, свистки, сирены, а через полчаса Префектура, и тут началось (мой друг уже не мог сладить со своей картотекой, лезло из нее что попало, вот хреновина), успокойтесь, мадам, и расскажите, что произошло, nom de Dieu [125] , да пригласите же переводчика, старуха, видно, из какого-то посольства, аккуратная комнатка на втором этаже шале, Маркос предлагает Гаду сигарету, приносит ему рюмку коньяку, че, да это же просто безобразие, вы не имеете права так обращаться со мной, и Патрисио, опустив пистолет, глядит на него, как в фильме Раймона Чандлера, и говорит, сукин ты сын, на твое счастье, мы на вас не похожи, у нас тут нет никаких пикан, но Маркос резко прерывает эту психодраму, чтобы объяснить Гаду суть обмена и альтернативные следствия, Гад буль-буль коньяк в зоб, думает, ну, Ихинио, козел чертов, такая вот его охрана, распросукин сын, но это, по мнению моего друга, в общем-то поклеп, ибо Муравьище с отрядом боевиков уже занимался розысками, для человека вроде Ихинио, привычного к таким передрягам и имеющего зацепки повсюду, это всего лишь вопрос времени.

125

Черт побери (франц.).

– Они были страшные, страшные, – вопила Гадиха, – затащили нас в машину, их было четверо, Бето не мог с ними справиться, а шофер будто сонный был, наверняка его отравили уколом стрелы с кураре, я, знаете, читала про такое, да погодите, дайте же мне объяснить, я должна высказаться, клянусь, их было четверо, и охранник Бето стал доставать револьвер, и, подумайте, самый тощий из них приставил ему к голове дуло, вы же не хотите быть убитым за сто тысяч франков в месяц, ну как вам это нравится, но погодите же, сейчас все объясню, такая грубость, с Бето чуть не стащили пиджак, а в машине сидели еще двое, и когда мы опомнились, я и Бето уже сидели сзади, а эти негодяи прямо лежали на нас, клянусь, при поворотax, когда не шевельнешь ни рукой, ни ногой, такие оскорбления, неужто это возможно в Париже, сеньор, да еще рылись в моей сумке из крокодиловой кожи, еще неизвестно, может, вытащили флакон с духами, я точно помню, он у меня был, когда мы ехали на обед, и вот оставили меня в этом глухом районе, вы представляете себе, какие опасности грозят даме ночью, когда кругом бродят негодяи, у которых одно на уме, если бы меня хотя бы оставили с Бето, о Святая Дева, и я все шла, шла, видите, я в нарядных туфлях, и дежурный, вот грубиян, не хотел мне верить, вы должны его наказать, погодите, да, были только эти три конверта, я видела, как их положили в сумку, чтобы я их передала, но я требую, чтобы