Книга мертвых-2. Некрологи
Шрифт:
Он встал, чтобы мне было не неловко наклоняться над ним. Встав, он оказался довольно приличного роста крупным мужчиной. Нос его кончался таким серьезным утолщением, казался налепленным искусственно. Как делают клоуны. К нему стали подходить решившиеся приобрести альбом дамы. Он с неохотой уселся опять в то же темное кресло, чтобы подписать пару книг. С явной неохотой, не потому, что именно я его так привлек. Просто я был разительно моложе и необычнее всех, кто находился в магазине. Не прощаясь, я отступил в сторону, а потом спустился по лестнице и вышел на 57 Street. Альбом приобретать я не планировал, в тот год я был очень беден, a «Rizzoli» был роскошный богатый книжный магазин. Не говоря уже о том, что альбом фотографий формата cofee table стоит всегда дорого.
Я не следил намеренно за его судьбой. Если мне попадались материалы о нем, я неизменно прочитывал статьи и рассматривал фотографии. Заметил, что он стал склоняться от эротики к садомазохизму. Я сам заинтересовался садизмом еще в 1977 году и тогда же посетил садомазохистский клуб «Нахтигаль»,
«Меня интересует власть — будь то сексуальная или политическая. В своем творчестве я насмехаюсь над массовой культурой, создавшей конвейер, призванный регулировать и направлять желание. Хотя мне трудно дистанцироваться от подобного стиля мышления: в собственных фотографических фантазиях я в избытке нахожу черты манипулятивности и постановки».
Жил он не совсем в соответствии со своими «фотографическими фантазиями». В 1948 году еще женился на актрисе Джун Брюннель (Браун) и прожил с нею более пятидесяти лет. Казалось бы, автор таких фантазий должен бы вести нестандартную жизнь. Но западные люди не пытаются, видимо, жить в соответствии со своими фантазиями. Я, признаюсь здесь, до сих пор пытаюсь.
Он родился в еврейской семье в Берлине в 1920 году. Бежал оттуда в 1938-м. В 1969-м переехал в Париж. Нью-Йорк, Париж и Лос-Анджелес — его города. Мои совпадают, за исключением Лос-Анджелеса, где, впрочем, проигран был один акт моей истории. Там, в ресторане на Сансет-бульвар, я познакомился с Натальей Медведевой. Она вполне могла послужить моделью для Хельмута Ньютона. Просто не попалась ему на глаза.
В последние годы он, видимо, износился:
«Мне, ей-богу, нечего добавить к мемуарам, которые я накропал в 1982-м. Что я могу сказать о двадцати прошедших с тех пор годах? Что сфотографировал еще тысченку-другую голых девок и наелся ими так, что они уже не лезут мне в горло? Что зарабатываю еще лучше? Что летаю только первым классом? Вздор! Ничего важного не произошло! Моя жизнь скучна!»
23 января 2004 года Хельмут Ньютон выехал за рулем своего «кадиллака» из паркинга отеля «Шато Мормон» на Сансет-бульваре. Его «кадиллак» внезапно увеличил скорость, перелетел улицу и врезался в стену противоположного отелю дома. Хельмут Ньютон скончался через несколько минут в реанимации госпиталя Cedars Sinai. Завидная смерть в восемьдесят три года.
Конец капитана Савенко
Вениамин Савенко
Отец остался для меня загадкой. Вот передо мною на столе его свидетельство о рождении, все подклеенное и переклеенное вдоль и поперек, выцветшее от времени. Свежей выглядит лишь пятнадцатикопеечная гербовая марка в левом нижнем углу. Свидетельство выдано Уездным ЗАГСом города Боброва Воронежской губернии 25 мая 1927 года в том, что гр-н Савенко Вениамин Иванович родился в 1918 году 20 числа марта месяца и что родители у него Савенко Иван Иванович и Савенко Вера Мироновна. Видимо, в 1918 году у власти были дела поважнее выдачи свидетельств новорожденным. Рядом со свидетельством о рождении глянцевое свидетельство о смерти на украинском языке, и не герб СССР венчает свидетельство о смерти, но украинский трезубец. Громадянин Савенко Вениамин Иванович помер 25 березня (25 марта) 2004 году, в вiцi (возрасте) 86 рокiв (лет). Между этими бумагами, старой, подклеенной и новой сине-фиолетовой, глянцевой, уложилась вся жизнь моего отца.
Я родился, когда ему было двадцать пять лет. Я даже не знаю, сколько классов школы он окончил. Вероятно, не десять, тогда не было десятилеток. Его жизнь до армии прошла вместе с родителями в городках Воронежской губернии — в Боброве, в Лисках (крупная узловая ж/д станция, некоторое время называлась Георгиу-Деж). Вспоминались им также, доходят глухо из моего детства: Масловка, Острогожск, Валуйки. Но никогда Воронеж. Туда мой отец не добрался. Когда летом в 2007 году, возвращаясь из Ростова-на-Дону, мы попали с нацболами в пробку на федеральной трассе «Дон» как раз в Воронежской области и решили ее объехать, то заблудились. Тогда по компасу, встроенному в мои французские часы «Tissot», мы стали пробираться на север и вдруг выехали к табличке «Масловка». И я остолбенел, проникнутый чувством судьбы, вынесшей меня прямиком к гнезду моей семьи. В деревне Масловка, как я запомнил от отца, должны были жить полным-полно Савенок, потомков запорожских казаков, переселившихся в верховья Дона. Мы повернули в Масловку. День был хмурый, выходной, на улицах ни души. Я спросил у пары девочек, сидевших на скамейке в самых что ни на есть пластиковых, распространенных во всем мире, куртках — был конец сентября — где живут Савенко. Девочки не знали, они, стесняясь, лишь хихикали. Ну не обстукивать же все дома! Масловка оказалась здоровенным поселком (и выглядела вполне зажиточно). Мы поехали к старой церкви с зеленым куполом в свежих лесах. Спросили священника. Священника не было — пока ремонт, он не служит, сказал не то сторож, не то строитель. На вопрос: «Где живут Савенко?» — он сказал, что не знает, так как он здесь всего лишь с начала лета, занят реставрацией храма.
Мы сели в «Волгу» и под сентябрьским солнышком поехали по французскому компасу по земле моих предков. По дороге мы наткнулись еще на одну Масловку, в которой нам сказали, что есть еще и третья. Не обнаружив Савенко во второй Масловке (там тоже было
пусто, видимо, народ был чем-то занят, некими полевыми работами, либо еще чем), мы выехали на довольно широкую двухстороннюю дорогу, и справа и слева от меня замелькали указатели с именами городков из отцовского детства. «Бобров» — и недалекие крыши стали видны, я подумал: заехать бы, зайти в ЗАГС и спросить, какие есть у них документы о моей семье, есть ли что о рождении моего деда Ивана Ивановича или бабки Веры Мироновны Борисенко. Но мы торопились в Москву, и старые крыши Боброва в орнаменте из желтых багряных деревьев осени остались у нас за правым плечом. За левым, там где встречное движение, вскоре остались Лиски. Там у меня есть двоюродный брат Юрий, но адреса нет. Да и писать я не стану, он уже наверное старый человек, а старые люди на меня действуют угнетающе.Из того, что я знаю, юный отец мой до армии уже проявил свои две страсти: любовь к электричеству и любовь к музыке. Любовь к электричеству привела его в киномеханики и в электромонтеры. Существовала фотография, где отец весело скалится с деревянного столба в окружении белых керамических изоляторов. На ногах у него металлические «кошки». Любовь к музыке уже тогда привела его к гитаре. Я не знаю, заканчивал ли Вениамин Иванович какую-то школу, где его обучали электротехнике, полагаю, что заканчивал как минимум курсы электромонтеров. Потому что, когда он был призван в армию, то попал в лучшие по тому времени войска, в войска ОГПУ. Поскольку, как феодал имел в Средние века право первой ночи, так и ОГПУ первыми выбирали себе солдат из призывников, все другие войска получали то, что осталось. На моей книжной полке фотография юного моего отца (фуражка, гимнастерка, галифе, сапоги), вытянувшегося у знамени, у древка. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — выгнуто полунимбом над гербом СССР, а внизу сказано: «20-й полк войск ОГПУ». Надпись — машинописный синий текст, печать и дату когда-то можно было разглядеть без труда, теперь это могут сделать разве что специалисты. «За отличные показатели в боевой…политической подготовке…» — все остальное съело время. Отец, красивый, не шелохнется, стоит, похожий на моего сына Богдана. На печати можно разглядеть «г. Дзержинск». Отцу скорее всего на этом фото лет двадцать или двадцать один. То есть это либо 1940 год, либо 1941-й. Отца призвали в 1937-м? Или в 1936-м? Не знаю. Знаю, что он после окончания срока срочной службы остался на сверхсрочную. Видимо, ему не хотелось возвращаться в маленькие городки Воронежской области. Возможно также, что нежелание его покидать город Дзержинск связано с тем, что он уже жил тогда в гражданском браке с Зыбиной Раисой Федоровной, 1921 года рождения, г. Сергач Горьковской области, то есть с моей матерью.
История их брака такова, что свидетельство о браке выдано им только в 1951 году, 7 сентября Сталинским районным ЗАГСом города Харькова. Вот что в свидетельстве фактически сказано: такой-то (Савенко В. И.) и такая-то (Зыбина Р. Ф.) «вступили в брак 28 марта 1941 года, о чем в книге записей актов гражданского состояния о браке 1951 года сентября месяца 7 числа сделана соответствующая запись за № 542».
Не сказано, что свидетельство повторное, следовательно, отец и мать мои жили нерасписанные целых десять лет. И я, когда родился, был незаконнорожденным. Интересно, что март в их жизни, и смерти, и браке оказался важен. Отец родился 20 марта, вступил в брак 24 марта, умер 25 марта, а мать умерла 13 марта. Эта погруженность в март таинственным образом помутила и мозги изготовителей их общего фото в крематории в 2008 году. Мастера ошиблись и поставили обоим одну и ту же дату смерти: 25 марта. То есть получилось, что они умерли в один и тот же день. Чего, полагаю, они и желали и чего заслуживали, как никакая другая пара из тех, что я знал.
То, что я незаконнорожденный, «bastard», некоторое количество лет разогревало мое воображение. Я представлял, что Вениамин Савенко не мой отец, я измышлял фантастические обстоятельства. Дело в том, что я еще в детстве, пытаясь найти деньги и намереваясь, видимо, украсть их, перебирал семейные документы. Проблемы полового созревания, впрочем, быстро оттеснили проблему моего происхождения на задний, дальний план.
Признаюсь, что не могу написать связную биографию моего отца. Слишком много тайн в судьбе этого человека, закончившего жизнь слабым стариком со ссохшимся лысым черепом, ушедшего из жизни через пять дней после своего восьмидесятишестилетия, 25 марта 2004 года. Если отец и мать жили в браке с 24 марта 1941 года (видим, что даже день указан), почему они не зарегистрировали брак в сталинские-то времена, когда всё и все были под контролем? Если не ошибаюсь, в 1941 же году отец вступил в партию. Партийный и не расписанный? На войну не спишешь: 24 марта еще не было войны. Еще одна тайна отца: не то в 1942, не то в 1943 году он «ловил дезертиров в Марийской тайге», обронила как-то мать, и в городе Глазове у него была женщина, к которой отец чуть не ушел от нас.
Отец не воевал. То, что он не воевал, на протяжении всей моей юности тревожило меня и болью отдавалось в моем сердце. Я тщательно скрывал это. В школе у нас было немало мальчиков и девочек без отцов. Дети рождения 1943 года вообще редкость. Я дико стеснялся, переживал и даже ненавидел отца. Моя мать объясняла то обстоятельство, что отец остался жив тем, что ему «повезло с призывом», он был призван до войны в элитные войска, его оставили на сверхсрочную службу. Элитные войска ОГПУ/НКВД уберегли отца. Не повезло его брату Юрию, моему дяде. Его призвали в год войны и, даже не переодев, отправили на фронт, где он пропал без вести в первом же бою под Псковом.