Книга мертвых-2. Некрологи

Следующий эпизод, выхваченный из черного котлована памяти: некое поле и кустарник вдоль ручья, ручей служит границей участка, который мы осматриваем. Это недалеко от Наро-Фоминска. Я, Майор, на сей раз заслуженно в сапогах, Яковлев суетится больше всех, тоже в сапогах, и какие-то лица со мной, вот уж не помню, кто. Возможно, у меня еще и не было охранника. Яковлев придумал, чтобы Партия выкупила у знакомого фермера его участок, на который он получил кредит, но обрабатывать не смог, и мы бы там построили штаб, казарму, а часть земли засеяли бы, может быть, клевером хотя бы. Предложение заманчивое, у фермера есть даже трактор «Беларусь», казарма нам нужна, мы будем обучать членов Партии дисциплине, по утрам на плацу станем подымать флаг. Мы расхаживаем по полю, меряем его шагами. Неподалеку видна группа новоотстроенных коттеджей.

— Мы с ними граничим? — спрашиваю я фермера (фермер в пиджаке, в галстуке, в резиновых сапогах, как же еще…)

— Да, — соглашается он мрачно.

— Вениаминыч, — Майор смеется, — не тревожьтесь, эти буржуи будут у нас по струнке ходить.

Судя по выражению лица фермера, фермер не уверен, что будут.

И опять мы меряем шагами, движемся к ручью и от ручья, даже пытаемся поссориться по поводу того, где именно будет плац, а где казарма.

Возвращаясь обратно, мы замечаем за собой слежку: пока мы обмеривали поле, синяя «шестерка» терпеливо стояла на косогоре, она тотчас снялась с нами и плотно следует за нами через все повороты.

— Ну, представляете, сколько оперов сюда набежит, если мы заселимся? На каждом дереве с биноклями будут сидеть, — говорю я.

Фермер за рулем грустно кивает.

Мы не взяли тот кусок земли, потому что не успели. Уже через несколько дней, видимо разгадав наши намерения, землю у того фермера отобрали. За то, что не засеивал поле.

В апреле 1997 года мы отправились отвоевывать у Казахстана Кокчетавскую область. Девять нацболов, включая меня. Представители Семиреченского казачьего войска обошли российские патриотические и националистические организации, выступили с пылкими речами, суть которых сводилась вкратце вот к чему. 2 мая 1997 года в Кокчетаве соберется казачий круг. И это будет днем восстания. Казачий круг примет резолюцию поддержать решение Кокчетавского маслихата (то есть областного Совета), который в тот же день ранее примет постановление о выходе Кокчетавской области из состава Республики Казахстан. В том, что такое постановление будет принято, казаки не сомневались. Двадцать два из двадцати четырех депутатов маслихата были русские и должны были проголосовать за выход. В соседних российских областях, в частности в Курганской, у казаков, по их словам, были лагеря, где собраны были добровольцы, ждущие лишь сигнала. На вопрос, снабжены ли добровольцы оружием, казачьи эмиссары отвечали уклончиво, но так уклончиво, что становилось понятным, что снабжены.

Казакам обещали приехать на помощь «Черная сотня» и якобы даже РНЕ. Казаки просили либо добровольцев, либо денег. Дорогу обеспечить не могли. На общем собрании московского отделения, после речи казачьего эмиссара, называвшегося «Фёдорыч», мы, простые ребята (времена, впрочем, были другие), объявили запись добровольцев. Записались десять человек. Двое из десяти — Майор и Яковлев. Яковлев потом не поехал, у него образовалась, не помню, какая уж, коллизия, в которую я верю — не думаю, что он тогда испугался, он испугался позже. Когда я объявил, что командовать отрядом поеду я, бункер взорвался криком «Ура!». Я же говорю, времена были еще другие. В МВД России без сомнения знали о казачьем восстании 2 мая и о нашем походе. Нас два раза обыскали (впрочем, не тщательно, только меня и еще пару нацболов) на пути следования. И только. Сейчас бы они похватали нас по квартирам либо на вокзале и посадили бы сразу. Хотя мы отправлялись совершить патриотический геройский подвиг: вернуть в Россию российскую область из Казахстана.

Короче, мы едем: девять добровольцев, пьем чай, ходим друг к другу в гости, рассказываем байки. Плацкартный вагон. Майор использовал это время для агитации пассажиров. Он говорил им, что распил, разруб (но никак не распад) СССР — огромная трагедия для народов, составлявших СССР. И пассажиры его поддерживали. И даже были яростнее его. В вылинявших синих джинсах, в военной белой нательной рубахе, в пляжных тапочках (кривые розовые ногти), Майор сидел, подвернув одну ногу под себя, и без устали агитировал, агитировал и не уставал разговаривать. Со своим обыденным голосом, с простыми интонациями, он был убедителен. Я прислушивался. Я тогда еще подумал, что у Гитлера был в его окружении человек, которого называли «майор-рюкзак». Тот майор, с рюкзаком за плечами и часто на велосипеде, объезжал провинцию и агитировал соотечественников за национал-социализм. Гитлер любил «майора-рюкзака», приводил его в пример другим пропагандистам, упоминал в речах. Я подумал о нашем Майоре в том же ключе: отличный, простой, без заумности пропагандист. Наши студенты трактовали нашу идеологию запутаннее. А Саша Бурыгин взял из нее то, что ему было ближе: братство народов СССР, имущественное равенство, сильная армия. Вот, может, и весь его арсенал…

Мы были так неопытны, что не догадались хотя бы сойти не в Кокчетаве, а хотя бы на предыдущей станции. Или разделиться на группы. Ночью при въезде в Петропавловск, уже в Казахстане, по вагонам прошлась группа людей в кожанках, заглядывая в лица спящих. Пацаны мои бодрствовали рядом со мной на полках. Разводящим посты был Майор. Накануне вечером я сменил место, желая выспаться перед трудным днем, лег в глубь вагона среди простых пассажиров. Группа в кожанках, не обнаружив меня на моем месте, заметалась по вагону, но успокоилась тотчас, как только я отыскался.

Сходя с поезда в Кокчетаве, мы обнаружили, что весь перрон просто залит казахской милицией. Казахстанской, точнее. Нас окружили и повели, впрочем, без насилия, но настойчиво — собственно, куда нам было деваться? Я вздохнул, с сожалением вспомнив синюю (была весна) от молодой травы Великую степь, через нее вчера мчался поезд, и висели на проводах, спиленные кочевниками через один корешки телеграфных столбов. Там, где пилили с лошади, корешки были длиннее, там, где с верблюда, — короче.

В этом страннейшем путешествии, впоследствии получившем название «Азиатский поход НБП», Майор почти все время находился в кадре. Вот, после домашнего ареста, освобожденные, мы мчимся по двухтысячекилометровой траектории из Кокчетава в Алма-Аты, строго на юг. Майор агитирует «челночниц», везущих на продажу на юг свою северную картошку.

— Что же вы, русские, нас бросили! — чуть не плачут женщины. — Почему вы нас не защитите от наших баев!

— Защитим! — уверенно убеждает Майор. Спокойный рассудительный русский мужик в солдатской рубашке. — Все мы растерялись — и вы, и мы — и не смогли противостоять злой воле злых людей… Но вы и сами виноваты. Зачем голосовали за независимость?

— Да мы не голосовали, — утверждает со второй полки голос, принадлежащий матроне в шелковых синих шароварах.

На второй сидят аж три матроны. В Азии путешествуют скученно, целыми роями, вагон явно перенаселен. Понятно, что у половины пассажиров нет билетов.

Далее на помощь моим воспоминаниям приходят фотографии. Вот мы стоим: полковник Ушаков — начальник погранзаставы, я с биноклем, мой второй охранник студент-геолог Миша Хоре, Майор, на заднем плане лысая макушка нацбола Максима Суркова. Фотографию сделал, вероятнее всего, мой первый охранник, бывший муниципальный мент Лешка Разуков. Мы стоим лицом к Лешке, а сразу за спиной Лешки — граница с Республикой Афганистан, контрольно-пропускная полоса. Самого лучшего свойства, разрыхленная граблями, причесанная. Я навел бинокль на город Мазари-Шариф. Город, где родился Гульбеддин Хекматияр, один из лидеров, воевавших против русских, горит. Его окружили талибы и вот-вот возьмут. На саму Историю смотрю я в бинокль. И майор Саша чуть в стороне — простой прищурившийся русский парень с розовым лицом. Голубые потертые джинсы, камуфляжная курточка, белый воротничок рубашки. Глаза прищурены. Ярко-синее небо Азии с белыми облаками. Все ярко, сильно. Полынь, пучки травы, кусок военной техники брошен. Что он думал, прищурившись?

Следующая сцена. Проехав через четыре среднеазиатские страны, чудесным образом не потеряв людей, мы едем в поезде «Душанбе — Москва» в Москву, по территории Узбекистана. Наводящие ужас на пассажиров, нас обыскивают узбекские таможенники. В соседнем отсеке — драма. Я слышу: «Не сниму!» Заглядываю туда. Узбекским таможенникам приглянулись наши камуфляжные формы — подарок 201-й дивизии. У нас нечего отобрать, потому, следуя правилу: «С паршивой овцы хоть шерсти клок», — таможенники рвут с ребят камуфляж. Я уже распорядился, отдал приказ: «Отдать!» У узбекских милиционеров вообще и у таможенников особенно — дурная слава. Несколько солдат 201-й дивизии пропали без вести на этом маршруте, трупы пассажиров порой вылавливают в арыках. Я, понимая, что сердцу пацана дорога камуфляжная, первая в жизни форма, да еще подаренная в экзотической стране экзотической 201-й дивизией, но жизнь дороже, рисковать не стоит, я отдал свою форму.

— В чем дело, Саша?

— У меня своя, не подаренная, Вениаминыч. Со времен службы.

— Мы его забираем! — говорит шеф узбеков и кладет ручищу на плечо Майора. — Будете его потом вызволять, — шеф невесело улыбается.

— Тогда мы все останемся вместе с ним, — говорю я.

— А, все — тоже хорошо, — зловеще продолжает улыбаться узбек.

— Саш, отдай, я тебе лучше куплю. Нам всем придется с тобой остаться. А у ребят матери, девушки ждут…

— У меня под камуфляжем только кальсоны, — говорит он, — а джинсы я выстирал. Мокрые везу…