Книга Нового Солнца. Том 2

– Вы – род пешек, – сказала Цадкиэль. – Двигаетесь только вперед, пока мы не возвращаем вас на прежнее место, чтобы начать игру заново. Но не все фигуры на доске пешки.

25. ЛАБИРИНТЫ СТРАСТЕЙ

Усталость странным образом воздействует на ум. Оставшись в одиночестве в своей каюте, я мог думать только о том, что моя дверь теперь не охраняется. Все время, что я был Автархом, у моей двери постоянно стояла стража, обычно – преторианцы. Я прошел через несколько комнат, ища их, лишь для того, чтобы удостовериться, что их нет; но когда я открыл последнюю дверь, полулюди-полуживотные в причудливых шлемах вытянулись во фрунт.

Я закрыл дверь, раздумывая, для того ли они стоят, чтобы не пускать никого внутрь, или для того, чтобы не выпускать наружу меня, и еще некоторое время потратил, гадая, как погасить свет. Однако я слишком устал, чтобы упорствовать в своих поисках. Сбросив одежду на пол, я растянулся на широкой постели. Мысли мои погрузились в то сумеречное состояние, которое мы зовем дремой, и свет потускнел и погас.

Мне почудилось, что я слышу шаги, и, кажется, долгое время я пытался сесть. Сон прижимал меня к простыне, удерживая надежнее, чем любое зелье. Наконец ходивший по комнате сел рядом со мной, и чья-то рука отвела волосы с моего лба. Почувствовав ее аромат, я притянул ее к себе.

Наши губы встретились, и ее локон скользнул по моей щеке.

Проснувшись, я знал, что был с Теклой. Она не произнесла ни слова, и я не видел ее лица, но у меня не осталось никаких сомнений. Невероятно, невозможно, чудесно – говорил я себе; но это было так. Никто в этой вселенной или в любой другой не смог бы обманывать меня так долго и в такой близи. Впрочем, и такую возможность нельзя было полностью исключить. Дети Цадкиэль, всего лишь дети, которых она растила на Йесоде, вернули Теклу со всеми остальными, чтобы отправить ее на бой с матросами. Наверняка для самой Цадкиэль не составило бы труда вернуть ее снова.

Я вскочил и огляделся в поисках хоть какого-нибудь оставленного следа – волоска или смятого цветка на подушке. Я (по собственному убеждению) хранил бы такое сокровище вечно. Незнакомая мне ткань пледа, которым я укрывался, была гладкой. На постели не осталось отпечатка второго тела рядом с тем, что оставило мое.

Где-то в подробных записях, собранных мною воедино в клерестории Обители Абсолюта, и в повести, которую я еще более подробно повторю на борту этого корабля неведомо когда в будущем, обернувшемся моим прошлым, я говорил, что редко чувствовал себя одиноким, хотя теперь и мог показаться читателю таковым. Дабы не кривить душой перед тем, кто в кои-то веки наткнется на эту рукопись, позволю заметить, что я чувствовал себя одиноким, знал о своем одиночестве, хотя и являлся Легионом, по выражению моего предшественника, который учил конюхов обращаться к нему именно так, а не иначе.

Я, одиночка, был этим предшественником и его предшественниками, каждый из которых страдал от одиночества, как должен страдать любой правитель до тех пор, пока лучшие времена – или скорее лучшие люди – не придут на Урс. Я был и Теклой. Теклой, думающей о матери и сводной сестре, которых она больше не увидит, и о молодом палаче, плакавшем о ней тогда, когда у нее самой уже не осталось слез. Но более всего я был Северьяном, познавшим ужас одиночества, как познает этот ужас последний человек на заброшенном корабле, когда, грезя о друзьях, он вдруг просыпается и осознает себя столь же одиноким, как и прежде; и тогда он выходит, наверно, на палубу и смотрит на изобилующие людьми звезды и на рваные паруса, которые никогда не донесут его ни до одной из них.

Страх охватил меня, как я ни пытался высмеять его. Я был один в просторных покоях, которые Цадкиэль назвала моей каютой. Я не мог никого услышать; и мне казалось возможным, как сразу по пробуждении кажутся реальными все горячечные фантазии сна, что мне некого услышать, будто Цадкиэль из своих собственных неисповедимых соображений опустошила корабль, пока я спал.

Я искупался в ванне и выскоблил непривычно гладкое, не покрытое шрамами лицо, глядевшее на меня из зеркала, все это время прислушиваясь, не раздадутся ли чьи-нибудь голоса или шаги. Одежда моя была рваной и такой грязной, что я раздумал надевать ее. В шкафах висело множество одеяний разных цветов и покроев – по-моему, больше всего таких, которые можно было легко приспособить как для мужчины, так и для женщины, безразмерные, из самых дорогих тканей. Я выбрал себе пару широких черных штанов, державшихся на расшитом поясе, тунику с открытым горлом и большими карманами и плащ с пестрой парчовой подкладкой, но с внешней стороны – цвета сажи, а значит, цвета гильдии, мастером которой я все еще официально являлся. Одевшись, я наконец вышел из дверей, и мои уродливые остиарии отсалютовали мне, как и в первый раз.

Мне не преградили путь, да и страх перед такой возможностью, пока я одевался, большей частью улетучился; но в то время как я шагал по широкому и пустому коридору прочь от своих апартаментов, меня тревожили иные соображения: от явившейся во сне Теклы, которая подарила мне наслаждение и бросила меня, мысли мои перешли к Доркас и Агии, к Валерии и наконец к Гунни, чья любовь, за неимением лучших вариантов, тоже могла оказаться мне полезна и с которой я безропотно позволил разлучить себя, когда Цадкиэль сообщила, что отослала матросов.

Всю свою жизнь я слишком легко бросал женщин, претендовавших на мою верность, в первую очередь Теклу, тянув до последнего, когда мне осталось лишь облегчить ей смерть, а после – Доркас, Пиа и Дарья и наконец – Валерия. На этом огромном корабле я, похоже, намеревался бросить еще одну; и я твердо решил не делать этого. Я найду Гунни, куда бы она ни запропастилась, и сберегу у себя в каюте, пока мы не доберемся до Урса, и она сможет вернуться, если захочет, в свою рыбацкую деревушку, к своему народу.

Исполненный решимости, я двинулся вперед; моя обновленная нога позволяла передвигаться по меньшей мере так же быстро, как в ту пору, когда я ступил на Бечевник, протянувшийся вдоль Гьолла; но не все мысли мои были о Гунни. Я отдавал себе отчет в том, что нужно запоминать все ориентиры и выбранное направление, поскольку нет ничего легче, чем заплутать на борту этого необъятного корабля, как я уже неоднократно плутал во время путешествия к Йесоду. Я также постоянно ощущал присутствие яркой точки света, которая казалась бесконечно далекой и в то же время удивительно близкой.

Позвольте попутно признаться, что тогда я все еще путал ее с тем шаром из тьмы, который стал диском света, когда мы с Гунни прошли сквозь него. Разумеется, невозможно, чтобы Белый Фонтан, спасший и разрушивший Урс, ревущий гейзер, извергающий из ниоткуда раскаленные газы, оказался тем самым порталом, через который мы прошли.

То есть я всегда считал это невозможным, пока был занят в дневном мире, мире, который погиб бы без Нового Солнца; но иногда я сомневался. А что, если Йесод, видимый из нашей вселенной, так же отличается от Йесода, обозримого изнутри, как человек, видимый со стороны, отличается от образа, созданного им самим? Я, например, знаю, что я часто глуп и иногда слаб, одинок, труслив, слишком склонен к пассивному добродушию и, как уже говорил, не задумываясь бросаю ближайших друзей, погнавшись за каким-нибудь идеалом. Но при этом я держал в страхе миллионы!

А что, если Белый Фонтан – это окно в Йесод?

Коридор повернул раз, потом еще; и, как раньше, я начал замечать, что хотя в той части, где я жил, он казался совсем обыкновенным – или почти обыкновенным, пространство, расстилавшееся передо мной и оставляемое за спиной, становилось все более странным, наполняясь туманом и недобрыми огнями.

Наконец мне пришла в голову мысль, что корабль сам изменяется для меня и снова становится самим собой, когда я ухожу, как мать, которая посвящает себя своему ребенку, когда он рядом с ней, разговаривая с ним самыми простыми словами и играя в детские игры, но в свободное время пишет эпическую поэму или принимает любовника.