Книга Нового Солнца. Том 2

– Нет, экзультант.

– Мы – не экзультант, мы – твои Автарх. За что ты здесь? Он встал, потом упал на колени.

– Я не виновен! Поверьте мне!

– Ладно, – ответил я. – Мы верим тебе. Но ты должен рассказать, в чем тебя обвинили и как ты был осужден.

Визгливым голоском он начал излагать одну из самых сложных и запутанных историй, что мне приходилось слышать. Якобы его свояченица сговорилась против него со своей мамашей. По их словам, он бил свою жену, пренебрегал больной супругой и выкрал у нее некую сумму денег, переданную ей отцом с определенными целями, относительно которых они разошлись во мнениях. Объясняя все это (и многое другое), он попутно хвастался своей смекалкой и клеймил мошеннические выходки, уловки и ложь всех остальных, засадивших его в эту подземную темницу. Он твердил, что золота, о котором шла речь, никогда не существовало, а его теща использовала часть этого золота на подкуп судьи. Он также утверждал, будто не знал о болезни жены, но он пригласил для нее лучших врачей из тех, что мог себе позволить.

Оставив его, я направился в соседнюю камеру, где выслушал очередную историю, а потом – еще и еще, пока не навестил в общей сложности четырнадцать клиентов. Одиннадцать из них с большей или даже меньшей убедительностью, чем в первом случае, доказывали свою невиновность; но я не встретил ни одного, чьи доводы показались бы мне достаточно вескими. Трое признали свою вину (однако один клялся – и думаю, искренне, – что хотя и совершил большинство преступлений, в которых его обвиняли, ему также инкриминировали и несколько таких, которых он не совершал). Двое с горячностью обещали никогда больше не преступать закон и не возвращаться в тюрьму, только бы я освободил их, что я немедленно и сделал. Третьей была женщина, которая похищала детей и заставляла их служить предметами обстановки в комнате, специально предназначенной ею для этих целей. Как-то раз она пригвоздила руки маленькой девочки к крышке письменного столика, приспособив ребенка в качестве подставки для ног. Эта клиентка столь же откровенно сообщила мне, что непременно вернется к своему занятию (или, по ее собственным словам, «развлечению»), поскольку лишь оно пробуждало в ней настоящий интерес. Она не просила об освобождении – только о смягчении условий содержания под стражей. Я был совершенно убежден в ее безумии; однако ни то, как она говорила, ни ее ясные голубые глаза – ничто не выдавало в ней сумасшедшую. К тому же она сказала, что перед судом ее обследовали и признали нормальной. Я прикоснулся к ее челу Новым Когтем, но он остался безучастным, как некогда случилось со старым, когда я пытался направить его силу на помощь Иоленте и Балдандерсу.

Меня не покидает мысль, что сила, проявлявшаяся в обоих Когтях, исходит именно от меня, и потому их теплое, по словам очевидцев, сияние всегда казалось мне холодным. С точки зрения психологии, эта навязчивая идея равнозначна той притягательной пропасти в небе, в которую я боялся упасть во время ночевки в горах. Я отвергаю и боюсь ее, поскольку страстно желаю, чтобы она оказалась правдой; и я чувствую, если бы здесь присутствовал хотя бы отголосок правды, я бы обязательно обнаружил его внутри себя. Но ничего подобного не происходит.

Более того, помимо отсутствия некоего внутреннего резонанса, имеются другие серьезные возражения, и самое важное, убедительное и, очевидно, неизбежное – то, что Коготь, несомненно, вернул Доркас к жизни через несколько десятилетий после ее кончины, но сделал это еще до того, как я знал о его существовании.

Этот аргумент кажется решающим, что, впрочем, не может развеять мои сомнения. А вдруг я все-таки знал? Что вообще означает «знать»? Я предполагал, что находился без сознания, когда Агия подсунула Коготь в мою ташку; но ведь я мог быть просто оглушен. Во всяком случае, многие давно уже считают, что человек и в бессознательном состоянии осознает окружающий мир, внутренне реагируя на речь и музыку. Как иначе объяснить сновидения, возникающие под влиянием внешних шумов? В конце концов, какая доля мозга находится без сознания? Разумеется, не весь мозг, иначе сердце перестало бы биться, а легкие – наполняться воздухом. Память, как правило, имеет химическое происхождение. Все, что я получил от Теклы и от бывшего Автарха, – в сущности, химия; наркотики лишь позволяют сложным соединениям мыслей войти в мой мозг в виде информации. Разве не может быть так, что определенная информация, извлеченная из внешней среды, благодаря некой химической реакции, отпечатывается в нашем мозгу даже тогда, когда электрическая активность, от которой зависит наше сознательное мышление, временно приостанавливается?

К тому же, чтобы управлять упомянутой энергией, мне в равной степени не обязательно осознавать присутствие Когтя – как в случае, если я сам являюсь источником этой энергии, так и при условии, что она берет свое начало непосредственно в Когте. Столь же эффективным могло оказаться сильное внушение иного рода; разумеется, наше вторжение в священные пределы Пелерин и то, как мы с Агией остались целы и невредимы после несчастного случая, погубившего скаковых животных, – все это подготовило почву для подобного внушения. Из собора мы отправились в Ботанические Сады, и, прежде чем вошли в Сад Непробудного Сна, я увидел куст, покрытый Когтями. В то время я считал, что Коготь – это драгоценный камень, но не было ли это лишь внушением? Сознание нередко водит нас за нос. Та троица в желтом доме посчитала наше присутствие сверхъестественным.

Если эта сверхъестественная сила – моя (и в то же время явно не моя), то как вышло, что я обладаю ею? Я придумал два объяснения, и оба – не слишком правдоподобные. Мы с Доркас как-то раз беседовали о символическом значении вещей из реального мира, которые, в соответствии с учением философов, символизируют предметы высшего порядка, а их собственные символы расположены уровнем ниже. Возьмем до смешного простой пример: допустим, что некий художник, сидя у себя в мансарде, рисует персик. Поместив этого бедного художника на место Предвечного, мы вправе сказать, что его картина символизирует персик и, таким образом, плоды земли, а яркая округлость самого персика символизирует слепую красоту зрелой женщины. Окажись такая женщина в мансарде нашего художника (приходится принять столь невероятное допущение исключительно ради наглядности), она, несомненно, осталась бы в неведении относительно того, что полнота ее бедер и жесткость сердца нашли свой отголосок в корзине на столе у окна; хотя, вероятно, наш художник только об этом и думал.

Но если Предвечный в действительности уподобляется тому художнику, разве исключено, что подобные взаимосвязи, о многих из которых люди даже не догадываются, могут оказывать решающее влияние на структуру мира, в точности как навязчивые идеи способны расцвечивать его картину? Если именно мне суждено возвратить юность солнцу при помощи упомянутого Белого Фонтана, разве не может быть так, что я почти бессознательно (если здесь применимо это выражение) получил атрибуты жизни и света, которые будут принадлежать Новому Солнцу?

Другое объяснение – не более чем теория. Пусть, как говорил мне мастер Мальрубиус, те, кто будет судить меня среди звезд, в случае отрицательного исхода дела заберут мою мужественность. Но если я как представитель Человечества буду соответствовать их требованиям, не вручат ли они мне дар, равноценный возможной потере? Думается, этого требует справедливость. Если я рассуждаю верно, не может ли их дар переноситься во времени, как это делают они сами? Иеродулы, которых я встретил в замке Балдандерса, объясняли свою заинтересованность во мне тем, что я получу трон. Но сохранилась бы их заинтересованность, окажись я в будущем рядовым князьком в какой-то части континента, одним из многих заурядных правителей в долгой истории Урса?

В целом первое из приведенных объяснений выглядит более правдоподобно; но не следует пренебрегать и вторым. Оба вроде подразумевают, что стоящая передо мной задача будет выполнена. Я отправляюсь в путь с легким сердцем.

Однако существовало и третье объяснение. Ни одно человеческое существо или близкое ему творение не в силах проникнуть в замыслы Абайи, Эребуса и остальных. Их могущество непостижимо, и теперь я знаю, что они могли бы уничтожить нас за один день, если бы считали победой именно истребление, а не обращение в рабство. Их порождение, гигантская ундина, которую я повстречал, была не столько рабыней, сколько игрушкой. Возможно, энергия Когтя – Когтя, который был сорван с ветви растения на самом берегу их моря, – в конечном счете идет именно от них. Они знали о моем предназначении не хуже, чем Оссипаго, Барбатус и Фамулимус, и спасли меня в детстве, для того чтобы я смог исполнить его. После моего ухода из Цитадели они снова нашли меня, и с тех пор Коготь вносил изменения в мой маршрут. Быть может, они надеялись восторжествовать, возвысив палача до уровня Автарха или даже выше…

Думаю, теперь пора письменно изложить то, что поведал мне мастер Мальрубиус. Не могу поручиться за достоверность его слов, но полагаю, он сказал правду. Здесь я записал все, что знаю сам.

Как цветок распускается, разбрасывает семена и увядает, чтобы вновь подняться из собственного семени и расцвести заново, так и знакомая нам вселенная полностью рассеивается в бесконечном пространстве, затем собирает отдельные фрагменты (которые из-за курватуры пространства в конце концов встречаются именно там, где брали свое начало) и из этого семени распускается опять. Каждый такой цикл расцвета и упадка отмечает божественный год.

Как новоявленный цветок подобен тому, из которого появился, так и каждая новая вселенная повторяет ту, на чьих руинах родилась; и это одинаково верно применительно к большим и малым ее элементам. Возникающие миры не отличаются от миров погибших и заселены похожими расами, однако как цветок эволюционирует от лета к лету, так и все сущее продвигается вперед на едва заметный шаг.

В один божественный год (поистине непостижимое для нас время, хотя этот цикл вселенных был только звеном в бесконечной цепи) зародилась раса, столь похожая на нашу, что мастер Мальрубиус не постеснялся назвать ее человеческой. Она распространилась по галактикам своей вселенной в точности так же, как мы в отдаленном прошлом, когда Урс на время стал центром или, по крайней мере, родным домом и символом империи.