Книга о судах и судьях

Но в любом случае симпатии рассказчика - очень ненадежный критерии для суждения о справедливости и несправедливости. Один и .тот же приговор в разных вариантах сюжета может быть назван несправедливым (если он выносится, например, в пользу богача) и справедливым (если оправданный - бедняк). Наглядный пример такого случая - многочисленные варианты знаменитого сюжета о Шемякином суде, само название которого символизирует, казалось бы, суд неправый я глупый. Суть его вкратце такова (мы берем один из наиболее полных вариантов): человек совершает серию проступков, в том числе и убийств (как правило, непредумышленных). Судье QH показывает за пазухой камень (или угрожает иным способом, или намекает на взятку), и судья (в надежде на взятку или боясь угрозы) выносит парадоксальный оправдательный приговор (см. таджикскую сказку "Человек, который хотел творить добро" и примеч. к пей). Но в сходной сирийской сказке "Девушка-судья" [79, 226] дело обходится без взятки и без угрозы, а приговор прямо расценивается рассказчиком (и всеми присутствовавшими на суде) как справедливый и мудрый, спасший бедняка от закабаления алчными кредиторами (см. также примеч. к No° 224 ) [xxiv] .

xxiv

В каждом отдельном тексте социальные, национальные и другие симпатии рассказчика могут быть несомненны; но в процессе бытования у разных народов, в разных социальных сдоях один и тот же сюжет мог коренным образом переосмысливаться, так что в совокупности вариантов мы видим набор самых разнообразных, порой взаимоисключающих суждений, оценок, решений, приговоров. Теоретически можно представить их как полный набор логических трансформ, о которых будет сказано дальше.

В тупик способна поставить ангольская сказка "Сварливая жена": человек получает талисман, который становится причиной смерти его внука; однако вину за эту смерть возлагают не па него, а на его жену - и на звучит ни малейшего сомнения в справедливости такого приговора ( No 162 ).

Еще один пример: китайский рассказ "Хитрость Цяо Шуня". В даме человека оказался повешенный, и, чтобы избежать обвинений, человек фабрикует ложные доказательства своей истинной невиновности. Суд верит ложным доказательствам и оправдывает человека, по существу, справедливо. Но можно ли отнести этот суд в принципе к числу мудрых и справедливых?

Еще больше вопросов ставит целая серия историй о спорах из-за жениха иди невесты. Во многих из них претендентам ставится условие (принести подарок и т. п.); выполнивший его наилучшим образом получает невесту. Например: один жених достает волшебное зеркало, в котором видит, что девушка умерла, другой волшебное средство передвижения (верблюда, телегу, веер, ковер-самолет), которое вмиг переносит всех троих к девушке, третий - лекарство, которое возвращает ее к жизни. По разным причинам предпочитают то одного из них, то другого, то третьего; иногда - ни одного из троих; нередко сказка заканчивается дилеммой (см. No 53 и примеч. к нему). В сказке пангасинан "Три брата" девушку делят на три части. Целый набор неожиданных решений, связанных с представлением о перевоплощении душ, предлагают непальские и кхмерские сказки на сходную тему ("Чья невеста?", "Прорицатель, стрелок, ныряльщик и знахарь"), А вот парадоксальный исход сказки народности бура "Зять". Двум претендентам на руку невесты было поставлено условие: она станет женой того, кто поймает живого оленя. Один из них, более упорный, после долгой погони поймал животное. Другой скоро отказался от такой попытки. "Не очень-то мне надо загонять себя до смерти, - объяснил он позднее старейшинам племени. Женщин много". Казалось, вопрос ясен: выполнил условие лишь один, он и должен получить девушку.

Но старейшины решают иначе.

"Ты, Сефу, который не стал гнаться за оленем, - ты будешь нашим зятем. Ньила поймал оленя, он упорный человек. Если он захочет кого-то убить, его ничем не остановишь, пока он не исполнит своего желания. Он не обратит внимания ни на упреки, ни на советы. Если мы отдадим ему в жены нашу дочь и она что-нибудь сделает не так, он станет ее бить, не слушая ничьей мольбы. Мы не хотим его в зятья. Сефу - другое дело. Он способен прислушаться к голосу рассудка. И если он поссорится с нашей дочерью, а мы придем их помирить, он сумеет проявить благоразумие... Он добр и кроток. Он наш зять!"

Итак, в одном случае женихом становится претендент, выполнивший условие, в другом - не выполнивший его, в третьем - ни один из них (в варианте с невестами - все женщины одновременно), в четвертом - решение оказывается не принятым. И любое решение при этом может расцениваться и как справедливое, и как несправедливое.

6.

Разнообразию обычаев, законов, моральных и юридических представлений и правовых норм у разных народов и в разные исторические эпохи соответствует вариативность логического мышления. Сама логика правосудия отнюдь не остается неизменной. Фольклор подчас отражает представления, происхождение которых давно забыто, а смысл переиначен и воспринимается теперь юмористически.

Вернемся еще раз к сюжету о Шемякином суде ( No 224 ). Один из характерных приговоров здесь - предложение убийце ребенка искупить свою вину, вновь сделав женщину беременной. Как бы ни относился рассказчик к судье, абсурдный, комически-нелепый характер приговора для нею, как в для тяжущихся, не подлежит сомнению. Между тем здесь, возможно, оказался комически переосмыслен реальный обычай родового общества, о котором пишет О. М. Фрейденберг в уже цитировавшейся не раз книге: "Оправданий древнее право не может знать, но "примирение", метафорический эквивалент "воскресения из смерти", было возможно и принято. Оно проходило в формах, созданных смысловым значением метафоры "оживления". В родовую эпоху обе стороны могли помириться и прекратить кровавую "месть", хотя бы дело касалось убийства: именно с "убийцей" и возможен был "мир" вопреки всякой, казалось бы, логике. Форма, в какой совершался "мир", должна показаться неожиданной для тех, кто уверен в исторической незыблемости логических построений. Производительный акт с женщиной, женитьба - вот основная форма примирения с убийцей" [14, 158] [xxv] .

xxv

Можно привести также суждение О. М. Фрейденберг о разрывании на части тотема как древней реальной подоплеке "в сюжете о Шейлоке, требующем от должника фунт живого тела (мяса)" [14, 156]. (См. здесь No 222 и примеч. к нему.)

Интересно для нашей темы и замечание того же автора о том, что "самое понятие "возмездия" и "наказания", вернее, самая связь между нормой и известным ее нарушением, "виной", между "виной" и "наказанием" за вину держится на семантическом тождестве поступка и проступка, проступка и кары" [14, 157] . Такое отождествление тоже сложилось исторически и не должно абсолютизироваться. В известном индийском рассказе [44, 80] брахман погибает от несчастного стечения обстоятельств: в его еду случайно капнул яд из пасти змеи, которую пожирал сокол. И все-таки раджа, к которому обращаются с предложением указать виновного, добирается до него по цепочке отдаленных причин и следствий (см. изложение этого сюжета в примеч. к No 185 ). А в аналогичном сирийском рассказе "Отравленное молоко" призванный в судьи царевич никого не считает возможным обвинить в смерти отравившихся людей: "Они погибли потому, что такая смерть была им суждена". Возможно, для индийскою казуального и юридического мышления, создавшего развитую систему регламентации и квалификации самых различных сторон человеческой жизни и поведения, такая ссылка на судьбу показалась бы уклонением от ответа.

В то же время сравним приведенную в сборнике сказку "Суд Мула-девы" ( No66 ) со знаменитым древнегреческим мифом о суде Париса. На коварный и опасный вопрос, которая из женщин красивее, Муладева ответил: "Для всякого на свете прекрасна только его возлюбленная". Если бы так ответил Парис трем соперничавшим богиням - скольких бедствий удалось бы избежать! Не сказалась ли тут хоть в какой-то мере особенность восточного логического мышления, отличного от дуалистической европейской традиции с ее склонностью "исключать третье" (tertium non datur: или-или; одно из двух)?

Однако при всем разнообразии реальных ситуаций, выводов, приговоров, обусловленных историческими, национальными или иными факторами, набор принципиально возможных логических решений в рассказах о судах достаточно ограничен. В каждой группе таких сюжетов можно отметить:

а) суды, подтверждающие правоту (преимущество) одной из сторон на основании определенного принципа и присуждающие ей выигрыш (поощрение), а другой соответственно - проигрыш (наказание); вообще сюжеты, доказывающие справедливость определенного принципа (вывода);

б) суды, подтверждающие правоту другого, иногда прямо противоположного принципа и соответственно признающие правой другую сторону, присуждающие поощрение тому, кто считался бы проигравшим или был бы наказан в предыдущем случае [xxvi] ;

в) суды, где правыми и выигравшими оказываются оба (а виноватым и наказанным иногда - кто-то третий) или оба оказываются виноватыми и наказанными (а правым и выигравшим - кто-то третий); вообще истории, не дающие преимущества какому-либо принципу или утверждению;

xxvi

Возможны случаи, когда признание чьей-либо правоты пли неправоты ведет не к поощрению или наказанию, а к компромиссу или к примирению сторон (см., например, сказку лоанда "Тесть и зять"). Сути дела это не меняет.

г) суды-дилеммы, где остается неясным, кто же прав (выиграл), а кто неправ (проиграл) и должен быть наказан; иногда такие рассказы заканчиваются вопросом, обращенным к читателю.

Полный набор таких логически-смысловых трансформ читатель найдет, скажем, в главе о спорах из-за женихов и невест (см. примеч. к No 53 ). Можно предположить принципиальную возможность существования таких вариантов и в других группах рассказов. Обосновывается такая возможность отчасти фантастическим характером сказочных сюжетов, где подчас не так важно реалистически-правдоподобное обоснование, конкретность юридического казуса, сколько именно игра логических возможностей [xxvii] .

xxvii

Это тоже причина, требующая оговорок при социологической интерпретации историй о судах.