Книга о том, как я написал эту книгу
Шрифт:
– Как вы о ней узнали? – повторяю я.
– Но замысел в опасности, – говорит Горазд. – Вы же знаете, как легко вас зажигает какая-нибудь идея и как внезапно потом все заканчивается. Вы очень непостоянный, господин Чупахин, вы лентяй.
– Если вы не скажете мне, откуда знаете про «Книгу…», я ухожу.
– Очень не хотелось бы, чтобы вы забросили ее точно также, как поступили с «Жалобной книгой», «Астрологом» и другими вещами. Они тоже были неплохими, но не такими выдающимися, как «Книга…»
Он и о других романах знает. Хотя я их никуда не выкладывал.
– Официант, счет, – бросаю я.
– Или вы так и будете…
– Горазд, – отсекаю его я. – Довольно.
– Если
Глава одиннадцатая. Конкуренция (внутренняя)
«Остросюжетная» глава упрекает всю остальную книгу в нехватке событийного напряжения и конфликта. Но жизнь у меня совершенно без интриги, и я, можно сказать, катаюсь как сыр в масле в сравнении с нормальными писателями. Нормальные – это те, кто работал в съемных каморках и закладывал последний пиджак, чтобы купить бумагу для печатной машинки.
Мои «проблемы» иного рода. Иногда не хватает свободного времени на книгу из-за занятости на преподавательском фронте. Иногда с книгой начинают конкурировать другие идеи. Разбирая архивы в поисках материала для четвертой главы («Неизданное»), наткнулся на отрывок романа «Пленник». Горазд – он как раз оттуда. Роман начинается с того, что мы видим испуганного человека, который строчит на печатной машинке, сидя на одном из верхних этажей заброшенной высотки. Печатная машинка заминирована, и если человек делает паузу, то начинается обратный отсчет: 5… 4… 3… Чтобы выжить, пленник должен что-то постоянно печатать. И вместо того, чтобы хаотически нажимать на клавиши, он решает написать исповедь о событиях, которые привели его в эту комнату. Его рассказ начинается со знакомства с Гораздом Знатным.
Эпизод включен в десятую главу в измененном виде, но последствия угадываются: писатель закладывает душу в обмен на успех его книг. Он, однако, не в курсе, что материал для книг на дороге не валяется, и его еще нужно будет заполучить. Горазд втягивает его в приключения: участие в эротической секте, похищение, а в финале – заминированная печатная машинка. Сюжет станет бестселлером, но судя по всему, погубит автора.
Я прочитал несколько страниц «Пленника» и пожалел, что забросил его. Начал тут же кое-что править и переписывать. Главы об участии героя в эротической секте показались странноватыми. Были претензии к мотивации персонажей. Я погрузился в работу и едва сумел переключиться на «Книгу…»
Хорошо, что этот порыв быстро прошел. На следующий день я вновь перечитал начало «Пленника», и на этот раз оно мне показалось посредственным. Роман вполне заслужил забвения, чего я с ним возился, непонятно. Подозреваю, что то же самое однажды произойдет и с этим текстом.
Чем дольше пишешь книгу, тем больше хочется отвлечься на другое. На пару рассказов. К этому времени накопился целый ворох идей, они просятся на бумагу, а ты должен заниматься этой тягомотиной, у которой ни конца ни края. Роман не зря называется романом. Похоже на любовные отношения: первые страницы пишешь взахлеб, но со временем замысел не кажется безупречным, и вообще, все это трата времени. И если подвернется интересная новелла… что ж, почему бы не отвлечься и не снять напряжение. И трусы.
«Пленник» – это полбеды. Наваливаются воспоминания о ненарисованных комиксах, недоделанных компьютерных и настольных играх (я и в этом себя пробовал). Возникает уйма замыслов «по работе». В принципе, ничего страшного,
я привык к многозадачности еще в бытность пиарщика, но «Книге…» от этого не станет лучше.Работаю с этим так. Говорю себе, что идея – это только начало. Гениальную идею можно запороть в два счета, а из паршивой сделать потрясающий продукт. На этапе появления и развития идеи сложно спрогнозировать, какой путь тебя ожидает. Мне, разумеется, мерещится непревзойденный результат, но где гарантия, что так все и будет? Постепенно такие рассуждения остужают желание заняться чем-то посторонним. Вдруг это спасет чью-то нетленку. Не благодарите.
Глава двенадцатая. Конкуренция (внешняя)
В интернете говорят: «Всегда найдется китаец, который делает это лучше, чем ты». Стать рекордсменом нереально: с тобой конкурируют миллионы, из борьбы не выйти победителем. Кто-то скажет, заниматься любимым делом можно просто так, без оглядки на других, и это правда, но когда ты видишь, что до условного китайца тебе пахать и пахать, становится не по себе. Сохранить мотивацию и адекватное восприятие своих усилий в таких обстоятельствах сложно.
Ненавижу классиков. На фоне их произведений мои потуги – это пыль и пепел. Любое дуновение развеет их в разные стороны. Больше всех меня достает Набоков. Я одним махом прочел его вещи в студенчестве (не дочитал только «Бледный огонь», потому что это уже не Набоков, а поехавший кукухой стилист) и с тех пор стараюсь не иметь с ними дела. Они безупречны. Каждый знак препинания по делу. Они будто и не текст вовсе, а скульптура. Их не написали, а сваяли, возвели. Набоков – это укор всем современным писателям. Пока есть его книги или память о них, заниматься литературой слегка неловко, как будто по ошибке забрел в чужую квартиру и сейчас занят поисками выхода. Ненавижу Набокова.
Толстой еще хуже. Как, скажите, пожалуйста, можно быть таким плодовитым в XIX веке? Ни тебе ноутбуков, ни планшетов. Все пишешь от руки, а потом этот текст надо еще как-то в печатный вид перевести. И ничего, Толстой справлялся. Написал столько, сколько я за три жизни не смогу. Козел.
В Достоевском бесит его всепрощение. Я не могу выйти из дома, чтобы не получить душевную травму: повсюду пьянь, быдло и тупицы. Подозреваю, что это сказывается на текстах. А Достоевский предлагает их всех прощать. И тексты его от этого лучатся таким добром, что глазам читать больно, аж слезиться начинают.
Окей, обратимся тогда к современности. Здесь каждый одноглазый имеет шанс стать королем в стране слепых. Это я про себя. Недавно прочитал «Весь невидимый нам свет» Энтони Дорра. А потом еще пару-тройку его сборников с рассказами. Подумал, что мне не только с литературой надо завязывать, но и прекращать жить. Ощутил себя ничтожеством. С тем же успехом можно насыпать на клавиатуру зерна и дать курице его склевать. Тоже получится текст. Вот и я туда же. Тычу в клавиши и стараюсь убедить себя, что делаю это осознанно. А Дорр – он изливает душу. Признается в любви истории и природе. Хвалить такие книги странно, это то же самое, что хвалить кислород или воду.
Писательство – не мое. Это чье-то, но не мое. Писательство оно для всех тех, чьи произведения плотными рядами стоят на полках в книжных магазинах. Они смогли, пробились. Имя им – легион. Легион смелых, талантливый, а порой и гениальных авторов. Они писали о науке, искусстве, приключениях и любви. Они заслужили награду – видеть обложки со своими именами на полках в книжных магазинах. А я… раньше я думал, что я что-то делаю не так, но теперь я просто понимаю, что я не из их числа.
Что ж, мне предстоит нелегкий труд – написать книгу наперекор этой безжалостной истине.