Книга перемен

Но Франик, такое складывалось впечатление, пропустил мимо ушей пикантный монолог Сабины. Он замер и смотрел куда-то вбок, склонив голову, и прислушивался к неведомому.

— Франц! Эй, Франц, — слегка толкнула его Сабина, разочарованная, что ее провокация (ибо повествование ее являлось отчетливо провокационным) пропала втуне, — ты меня слушал, вообще-то?

— Шарманщик, — словно в трансе ответил Франик, — вон там, на ступеньке. Смотри! Увидела? Если нет, то закрой глаза.

Она закрыла глаза и почти сразу услышала сбивчивые, хриплые переливы, сипение и стук, которые в совокупности своей представляли не что иное, как вечного «Милого Августина». Шарманка была так стара, что почти рассыпалась на составные части, медные звездочки заклепок потускнели, широкий ремень, перекинутый через шею старого шарманщика, был чинен суровыми нитками во многих местах. Шарманщик, опустив голову в остроконечной широкополой шляпе, с усилием крутил ручку. Бурый плюш его просторной блузы во многих местах был протерт до основы, короткие суконные штаны посеклись на швах, чулки пропылились, а на одном башмаке недоставало оловянной пряжки, и заменена она была самодельною из толстой свиной кожи. На шарманку свешивался перекрученный кончик клетчатого шейного платка, но шарманщик не замечал этого, так как глаза его были закрыты в упоении. «Ах, мой милый Августин…» — пела в его сердце шарманка совсем так же звучно, как в ту пору, пока была еще молодой и звонкоголосой. «Ах, мой милый Августин…» — сладкоречиво начинала она снова и снова и сбивалась будто бы шаловливо: «Мой-мой-мой-мой…» А потом нежно утешала, словно плачущего ребенка: «Все, все прошло…»

«Мой-мой-мой-мой. — хрипела шарманка голосом старой ведьмы, ревнивой и корыстной, и безнадежно добавляла: — Все прошло, все…»

«…Августин, Августин. Ах, мой милый…» — вполголоса напевала Сабина. И очнулась от толчка Франика:

— Ну, все. Он уходит, — сказал Франик, с любопытством экспериментатора глядя на Сабину. И она увидела сквозь откуда ни возьмись взявшийся туман, как шарманщик наклоняется, с трудом удерживая равновесие, поднимает с булыжной мостовой выщербленную деревянную миску с несколькими медяками, поворачивается к ней спиной и, будто бы приглашающе оглядываясь через плечо, растворяется в колеблющейся дымке.

— Пошли, — позвал Франик, и они двинулись вслед за шарманщиком мимо конного короля Иоганна, непочтительно обогнали чинное шествие плоских мозаичных фарфоровых фюрстов, ринулись по Брюльской террасе, мимо Академии художеств — к Эльбе. К Эльбе! О, вот и он, мост Августа, Августа, Августа! Старый добрый Августин, для тебя все ли прошло?..

Вот он, Дрезден, во всей красе, а внизу Эльба, не так свежа, как прежде, не так полноводна, но все течет через века, отражает скромную небесную лазурь, и вот уж восемьсот неполных лет смотрится в ее изменчивые воды город.

Эльба, сверкающая под солнцем, смыла наваждение, и Сабина выразила желание взглянуть на этот самый Цвингер, о котором всем с детства известно, что это восьмое чудо света. И они, почти тем же путем, лишь навестив «Золотого Всадника», вернулись на Театральную площадь, определили, в какую сторону идти, и вышли к сей сокровищнице Августа Сильного, выстроенной на зависть всем дворам Европы. И, наверное, в пятый или в шестой раз обегая прямоугольник павильонного комплекса, бывший когда-то и хранилищем коллекций, и храмом науки, и театром, нос к носу столкнулись с фрау Лорой, которая, нежно воркуя что-то в осуждение безответственным детям, запропавшим в незнакомом городе, нагрузила тех самых детей объемистыми пакетами, полными покупок, и велела нести их к отелю.

* * *

Среди прославленных и легендарных приграничных маньчжурских сопок, в распадке над широким, чистым ручьем затаился потемневший от времени, но крепкий рубленый дом, построенный по образцу сибирскому, но не китайскому. Судя по тому, с каким хозяйским видом Черныш каждый раз оглядывал это строение, не оставалось сомнений, что он приложил руку к постройке дома. В доме жил смотритель здешних мест, то есть что-то вроде егеря или лесника, по имени Сян Линь. Но, возможно, это было дружеское прозвище или корпоративная кличка, а не имя, Олег не очень понял.

Черныш был странным контрабандистом. Весьма похоже, что за кордон он ходил не столько по делам или ради заработка (потому что хабар был не всегда), сколько в гости с подарками. И его в свою очередь одаривали всякими полезными вещами. А для сбыта по эту сторону границы он получал обыкновенно мелкую электро- и радиотехнику гонконгского и южнокорейского, а иногда даже и японского производства — электронные часы, крошечные радиоприемники с невиданным диапазоном приема, переговорные устройства, маленькие переносные телевизоры, портативные магнитофончики, тостеры, миксеры и всякие приятные канцелярские мелочи вроде авторучек с плавающими фигурками, прозрачного скотча, блокнотиков с голографическими обложками, пластиковых конвертиков, фломастеров и прочих конторских радостей. Вещички из подарочных, которые не пригождались самому Чернышу, он вместе с контрабандным хабаром отправлял в Читу с подружкой своей старинной и соседкой лихоре-ченской Люаной Соевной.

Маленькая, сморщенная Люана Соевна до того была раскосой и косноязычной, что Олег почти не сомневался в том, что вовсе она не Соевна, а Цоевна, и не Люана, а какая-нибудь Лю Хань или Лю Чань, что ли. Хотя замашки у нее были вполне российские. И легка была Соевна на подъем, как перекати-поле, и торговаться умела великолепно, и лаяться, если что не по ней или если считала, что власть предержащие в лице лихореченского участкового или мелкого пограничного начальства суют нос не в свое дело. Вот кому, например, какое дело, что она закупает по разным аптекам огромное количество дешевых лекарств из самых ходовых — аспирин, валидол и прочих? Может, самой надо. Может, у нее организм требует. Разве она водку пьет или вино?

Между прочим, и водка, и портвейн в небольших количествах (ну сколько их унесешь по узким крутым тропинкам?) тоже переправлялись на ту сторону. И закупала бутылки опять же Люана Соевна, занимавшая очередь в магазин задолго до одиннадцати часов вместе с самыми отъявленными алкашами, с пяти-шести утра маявшимися похмельем, а потому раздражительными по мелочам и злобно драчливыми. За искрометность характера и умение постоять на своем Люана Соевна получила в этой среде уважительное и несколько старомодное прозвище «Шимоза». И все ей сходило с рук, старой оторве. Она же отправляла большую часть прибыли Олега Инне, за что также имела денежку, чертова коммерсантка. За денежку же она и обстирывала Олега и Черныша.

Только вот их зарубежного партнера по контрабандному бизнесу Соевна терпеть не могла, просто на дух не переносила и отзывалась о нем, мягко говоря, недипломатично:

— Хленов китаеза, длянь пелвостатейная, надувало, сталый хлыч, дельмец! Лисоед!

— Кто?! — поразился Олег, еще не до конца изучивший особенности дикции Соевны.

— Лисоед. Как есть ли-со-ед! Все китайцы лис едят, ты не знал, что ли?

— А, рис! — догадывался Олег. — Соевна, что с того? Ты ведь тоже рис ешь.

— Лис! Я же не только лис ем, я и макалоны ем, и калтошку, и капусту, и огулцы соленые, и кашу, и кулицу, и яйца. А он лис, и все. Лисоед! Потому и импотент.

— Соевна! Умрешь с тобой! — не сдержавшись, расхохотался Олег. — С чего ты взяла, что он импотент? Ты ж его даже никогда не видела. И какая тебе-то разница?

— А вот видела! Была у него с Челнышом. Так он ночью, Сунь Хунь эфтот, жениться полез, водки нажлавшись. А женилка-то у него — тьфу! И еще тли лаза тьфу! Мне, как женщине, обидно. Я лазохотимшись после водочки была, лазлакомимшись.

— Это когда же было, Соевна? — раскисал от смеха Олег.

— Да слазу после войны, вот когда. Мне еще и солока лет не было. Молодуха! Самый сок. А он, Дунь Плюнь эфтот, удовлетволил. Ну-у, удовлетволил, век не забуду! И что ты лжешь?

— Соевна, в чем я тебе лгу?

— Да не лжешь, а лжешь! Как желебец — и-и-го-го! Вот не буду тебе полтки стилать, заластай глязью!

— Сам постираю, Соевна.

— Угу. И денежки своей благовелной сам посылать будешь, суплужник беглый. Гелой из телевизола. Дождешься у меня!