Книга Полетов

– Эй, поэт, пошли на дело, - крикнула она, и, прихватив свой черный мешок, он направился следом по тропинке в сторону города. Через несколько минут она свернула в лес и, едва он открыл рот, прижала палец к губам, шепнув:

– За мной!

В густом кустарнике она отыскала брезентовый тюк и развернула его.

– Мой рюкзак!
– воскликнул Пико, бросаясь на колени и развязывая тесемку. Он извлек книги и нежно погладил их, потом обернулся к Адеви.

– Как же я тебе благодарен!
– Он поднялся и поцеловал ее в щеку. Она оттолкнула его.

– Бери рюкзак и пошли.

Вновь запаковав в брезент собственный мешок с добычей и спрятав его в кустах, она взяла направление на юго-восток, огибая лагерь стороной. С восхищением следил он, как ступает она, легко и бесшумно, точно антилопа, пока он с трудом продирается следом. Примерно через час она распрямилась, и походка стала более небрежной, так что он смог идти с ней нога в ногу.

– Адеви, куда мы идем?
– поинтересовался он.

– Сматываемся, - ухмыльнулась она.
– Я давно намеревалась обследовать чащу леса, но никто из этих трусов, все еще верящих бабушкиным сказкам, со мной не пошел бы. Мало радости пускаться за приключениями в одиночку, но когда появился ты, одержимый походом на восток, я поняла, что нашла спутника.

– И ты пойдешь со мной в утренний город? – воскликнул Пико.

– Для меня он не больше, чем лунный свет, но упустить приключение - не по мне, да и одному тебе не уцелеть.

– Адеви, как мне тебя отблагодарить?

– Ладно, брось.

И вот атаманша ведет поэта темными тропами, вслед за мечтой, в которую не верит, через владения, что считает своими, скользя между деревьями, подобно ветерку; и хотя недели воровской выучки сделали поступь Пико легче, он едва за ней поспевает, будто у него гири на ногах.

На третий вечер странствий Адеви встала перед Пико, отделенная от него мятущимся пламенем костра, и, пощелкивая пальцами в такт соловьиным трелям, начала танцевать. Через окно дрожащего, поднимающегося над костром жара смотрел он, как одна за другой слетают с нее одежды - головная повязка, жилетка, белая рубашка, юбка, - повисая на колючках кустарника, и она вертелась огненной саламандрой, и он сидел, пригвожденный к месту лиловым взглядом ее обнаженных грудей. Наконец, приблизившись, она увлекла его наземь; он лишь поднял глаза и промолвил «Адеви...», точно о чем-то вспомнив, но она зажала ему рот рукой.

А потом он рыдал так яростно, будто у него случился припадок, а от ее прикосновения отпрянул, как от раскаленных углей.

– Итак, ты девственник, - проговорила она, скручивая сигарету.
– Все мы через это прошли. Наловчишься еще.

– Ты не понимаешь. Я предал ее.

– Свою крылатую девушку?

Он кивнул.

– Разве она не была с другими?

Вновь кивок.

– Тогда ты предаешь лишь свое воображение.

– Так и есть!
– вскричал Пико.
– Я предал свое воображение.

– Ложись.

Но он взял с нее слово, что она больше не дотронется до него, и всю ночь пролежал без сна, не в силах читать или писать; воспоминание о случившемся иглой засело в сердце. Наутро еда не лезла ему в рот, и Адеви присела рядом на корточки.

– Послушай, поэт, любовь совсем не то, что мы о ней думаем.

Любовь похожа на юношу, который бросается спасать тонущую в море девушку и тонет сам.

– Да, но какая чудесная смерть. О, отчего, отчего я не утонул!

– Любовь - двое фехтующих слепцов, королева на необитаемом острове; любовь - это жертвоприношение, паническое бегство во тьме; это двое, чья слюна - отрава друг для друга; это пустой дом, затонувшая лодка, увечный танцор.

– Любовь - воспоминание о сладком дыхании спящей девушки, - прошептал Пико.

– Поэт, проветри свои мозги. Ты увяз в паутине собственных грез. Добро пожаловать в страну плоти со всеми ее грехами и всеми восторгами.

Но взгляд его был устремлен мимо.

Впрочем, бурлящая кровь, как водится, возобладала, потопив память о его позоре, погнав соки желания от чресел к голове. И через двое суток, глубокой ночью, он прополз мимо тлеющих углей костра, окунулся в волны ее дыхания и произнес:

– Научи меня.

Следующую неделю они отлучались из лагеря только чтобы подстрелить дичь, ибо голод постоянно давал о себе знать. Им не нужно было отходить далеко - каждый вечер звери собирались вокруг поглазеть на диковинное существо о четырех ногах и двух головах, издающее дикие вопли.

– Не думай, не думай ни о чем, - задыхаясь, повторяла Адеви каждую ночь, каждое утро, пока он вновь и вновь входил в нее, словно пытаясь заполнить щемящую пустоту у себя под ложечкой.

– Это все равно что есть, - сказал он ей.

– Это все равно что убивать, - возразила она в ответ, и, содрогаясь, он поцеловал знаки пятидесяти смертей на ее предплечье.

– Каково это - убивать?
– спросил он.

– Блаженство скрыто глубоко. Как и с любым из сладчайших наслаждений, первый привкус горек. Алая ухмылка на горле брата до сих пор змеится у меня под веками, и в отличие от всех ночей с мужчинами, давно слившихся в одну, каждое убийство предстает отдельно перед моим мысленным взором. Снова и снова я могу пережить каждый удар, если того захочу. Это наивысшая ступень воровства - кража последнего удара чужого сердца.

– А мертвые? Куда уходят они?

– Пока что никто не вернулся из-за темных дверей, чтобы рассказать о том. Это самое увлекательное приключение, неизвестное, непознаваемое...

– Ты жаждешь его?

– Меня оно не страшит. Потому-то я никогда не проигрываю в схватке.

– Смерть и меня влекла. Я желал ее так же сильно, как желал женщину: обнять ее, поцелуем коснуться лавандовых губ. Но я не искал приключений, лишь избавления.

– Избавления нет, поэт. Только дорога, уходящая вдаль. Либо ты сам идешь по ней, либо она рано или поздно догонит тебя.

– Я стараюсь. Стараюсь идти по дороге, чтобы достичь утреннего города,

– Ты живешь в своих грезах.

– Да, грезы - это мои драгоценные копи, мною вспаханная земля, лес, что я валю. Я плотник, что пилит, отмеряет, прибивает сны друг к другу, собирает их в каркас, способный нести мое тело, вес моей плоти. При мне мои инструменты - моя тетрадь, моя ручка,

– А при мне мои - нож да руки.

– Твой язык, твои груди...

Заполночь пришла воровка,