Книга рая. Путь. Морфология непостижимого и недосягаемого

В своем капитальном труде «Бытие и время» Хайдеггер переформулирует эти интуиции в категориях Dasein’a и Бытия-в-мире (in-der-Welt-sein). Dasein обычно понимается как «Я», погруженное в мир, как в некое место, из которого возникает понимание бытия. Dasein определяется в терминах «процесса», времени, которое порождает его пространственные характеристики именно в силу его устремленности и способности вопрошать. Он пишет, что Dasein «всегда как-то направленно и в пути; остановка и стояние – лишь граничные случаи этого направленного „в пути“» 22 . Dasein «никогда, даже ближайшим образом никогда, не налично в пространстве. Оно не заполняет часть пространства, подобно реальной вещи или средству» 23 . И при этом, как замечает Хайдеггер, «оно всегда уже простерло себе некий простор (Spielraum)» 24 . Не будучи пространством и принадлежа времени (процессу), Dasein конституирует развертывание, направленность, то есть чисто пространственные категории, оно как бы разворачивает мир, в который погружено:

22

Хайдеггер М.

Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. С. 79.

23

Там же. С. 368.

24

Там же.

Простирание себя у присутствия (Dasein) конституируется направлением и от-далением. <…> К простиранию присутствия (Dasein) принадлежит самонаправленное раскрытие чего-то подобного местности 25 .

В мои намерения не входит комментировать Хайдеггера. Я коротко упоминаю об этих принципах его философии, потому что мне кажется, что, как и у Блоха, открытие пространства иного, выход за рамки давящей и неизменной вещности прямо связаны с недавним опытом ада. Именно такой опыт и позволяет мыслить человека, его экзистенцию как выход из установленной неподвижности ада в сторону чего-то истинного и сущностного, того, что в этой книге обозначено неопределенным словом «рай». Рай как конечная цель пути, направленного развертывания мира оказывается доступным лишь одинокому человечку в опустошенном ландшафте ада у Беньямина. Но сама дорога в рай никогда не определена, а его местоположение никогда не дано. Поэтому такое движение оказывается движением свободы.

25

Там же.

То, что пространство отмечено чертами процесса и движения, и именно пространство «ада», заметил молодой психолог Курт Левин, в 1917 году написавший заметки о феноменологии фронтового ландшафта. Заметки эти он писал, выздоравливая от полученных на фронте ранений, и наблюдения эти во многом предвосхищают психологические теории позднего Левина в области «полей» и «топологии» феноменального мира. Левин замечает, что ландшафт мирного времени обыкновенно развернут в бесконечность во все стороны: «Ландшафт кругл без переда и зада (Die Landschaft ist rund, ohne vorne und hinten)» 26 . По мере же приближения к линии фронта феноменология ландшафта меняется, он становится «направленным» (die gerichtete Landschaft) и приобретает разделительные границы. Боец вписывается в него через некое место, которое можно назвать «позицией». И это место (почти как у Хайдеггера с его «окружающим миром» и Dasein’ом) позволяет зонировать пейзаж и трансформирует всю систему составляющих его объектов:

26

Lewin K. The Landscape of War // Art in Translation. 2009. Vol. 1. № 2. Р. 201.

…неприятное ощущение разрушенности деревни внутри позиции исчезает или, во всяком случае, с очевидностью ослабляется; ведь это просто боевая формация (ein Gefechtsgebilde), а не разрушенный мирный объект. То, что лежит внутри боевой зоны, принадлежит солдату как его законное имущество (sein rechtmassiger Besitz) не потому, что оно было захвачено – так как дело обстоит иначе в захваченных регионах за пределами позиций, – но потому, что, будучи боевой формацией, это военный объект, находящийся тут для блага солдата 27 .

27

Ibid. Р. 205.

Но и сам боец включен в эту зону на правах «боевой формации», утрачивающей все качества субъекта. Эта хайдеггеровская включенность Dasein’a в мир, при этом в совершенно особый мир смерти и разрушения, разрушает гомогенность пространства и придает ему устремленность, направленность, диктуя некие формы движения для того, кто включен в него на правах его интегральной части. Левин подчеркивает, что такая устремленность целиком задается системой границ и пределов. Он выразительно описывает появление этих границ по мере приближения к линии фронта или их исчезновение в момент отступления противника. Он пишет о скачкообразных изменениях границ на марше, иногда глубоких, иногда мелких. Угроза смерти зонирует, ограничивает и устремляет пространства, создавая особый режим движения – входа и выхода к «пределу» и от «предела».

Фронт, таким образом, делает очевидным то, что мы не до конца понимаем в мирные времена. Мир, в который включен человек, не «кругл», по выражению Левина, и не может быть дан нам целиком. Какая-то его часть всегда отсечена от нас линией горизонта – пределом. Замечательный чешский философ Ян Паточка писал о том, что сама эта неохватность мира приводит человека в движение. Следуя за Гуссерлем, он указывал на то, что «в горизонте вещь не такова, как она видна, но одновременно и такая, какая она не дана нам в видении» 28 . Постоянное развертывание к горизонту определяет феноменологию мира и наполняющих его вещей. И тем самым в мир вписывается движение от видимого к невидимому. Но само это движение, этот путь к невидимому возможен только тогда, когда мы сможем выйти за ограничивающие нас рамки установленной и фиксированной предметности, то есть за рамки устоявшегося мира 29 .

28

Patocka J. Le monde naturel et le mouvement de l’existence humaine. Dorderecht: Kluwer, 1988. Р. 28.

29

Для Паточки горизонт создается первоначальной данностью тотальности мира человеческому сознанию, предшествующей всякой предметности и всякой языковой артикуляции. Это первичное неартикулированное сознание мира он называл «горизонтным сознанием», задающим первичное свойство жизни, которое он называл движением. Это движение изначально задается как «ориентация» и разворачивается между неподвижностью и устойчивостью земли и «нематериальностью» и удаленностью неба. Эти два референтных образования разворачивают наш Dasein между пространством и временем: «Так же как земля прежде всего является дарителем любого „где“, небо с его чередованием дня и ночи, света и тьмы и их цикличностью, приходом и уходом, это то, что дарит нам „когда“. В то же самое время, это то, что дарит нам ясность (а следовательно, знание обо всех вещах рядом), которая является фундаментальным отношением к далекому – в свете земля также сияет в цвете, раскрывающем сущность вещей, не только вблизи, но и вдали» (Patocka J. On the Prehistory of the Science of Movement: World, Earth, Heaven and the Movement of Human Life // Dis-orientations: Philosophy, Literature, and the Lost Grounds of Modernity / Ed. by Marcia Sa Cavalcante Schuback & Tora Lane. London: Rowman & Littlefield International, 2015. Р. 73).

Этот выход Паточка вслед за Гуссерлем определяет как эпохэ, или феноменологическую редукцию:

Если мы теперь хотим в чистом виде схватить то, что показывает себя, то есть феномены, мы должны произвести «выключение», осуществить «эпохэ» всех интересов и веры в предметность как таковую, насколько они выходят за границы того, что нам показывается в чистом виде. Эпохэ – это не отрицание существования, не сомнение в нем, не чистая абстракция, но акт свободы, который не касается вещей и поэтому всегда возможен 30 .

30

Паточка Ян. Еретические эссе о философии истории. Минск: ИП Логвинов, 2008. С. 184.

Чтобы открылся горизонт невидимого за феноменом, прежде всего необходимо разрушить весь тот набор предрассудков (в том числе культурных), которые создают ощущение прочной и фиксированной предметности нашего мира, то есть такой предметности, которая не позволяет открытия и движения, того, что Паточка определяет как «свобода».

И в этом контексте особый интерес представляет эссе чешского философа о войне, и конкретно – о Первой мировой войне. Это эссе слишком богато идеями, чтобы предложить его сколько-нибудь многостороннюю интерпретацию. Среди прочего оно указывает на то, что война, выступающая принуждением по отношению к ее участникам как кульминация несвободы, для тех, кто находится на фронте, может оказаться неожиданным способом освобождения, «когда фронт понимается отнюдь не как порабощение жизни, а как неслыханное освобождение именно от ее рабства» 31 . Паточка объясняет, что состояние мира превращает смерть в средство крайней человеческой несвободы, так как в мирной повседневности человек готов на все, чтобы выжить и продлить свою жизнь. Ад смерти в мирное время создает путы своего рода террора, «толкающего людей в огонь, – поскольку человек именно благодаря смерти и страху привязан к жизни и чаще всего подвержен манипулированию» 32 .

31

Там же. С. 164.

32

Там же.

Преодоление этих пут на фронте совпадает с крушением ценности многих мирных благ, от имущества до социального престижа. Фронт позволяет освободиться от тех пут нашей культуры, которые, помимо прочего, устанавливают и границы существования предметности. Паточка ссылается на Гераклита, который считал, что война (полемос) – это источник всех законов полиса, отделяющий свободных от рабов. И именно свобода от мирского, создаваемая войной, и есть главная предпосылка обожения человека у Гераклита:

Война способна обнаружить, что некоторые среди свободных способны стать богами, достигнуть области божественного, то есть того, что образует последнее единство и последнюю тайну бытия 33 .

Ад, разрушая все устоявшиеся цивилизационные ценности, включая высшую ценность жизни как таковой, открывает горизонт потустороннего, высшего, абсолютного, достижение которого невозможно без эпохэ, даже если эпохэ принимает форму кошмара. Без такого потрясения и возникновения того, что Паточка называет «сообществом потрясенных», мир (во всех смыслах слова) не сможет выйти за рамки своей предметной узости и будет погружен в экономическое накопление и углубление пропасти «между beati possidentes и теми, кто на нашей богатой ресурсами планете умирает с голоду» 34 . Но такой мир неотвратимо снова приведет к аду войны.

33

Там же. С. 167. «Полемос (Война) отец всех существ и царь всех существ: одних он обращает в богов, других в людей, одних делает рабами, других – свободными» (Лебедев А. В. Логос Гераклита. Реконструкция мысли и слова (с новым критическим изданием фрагментов) (фр. 32 /В 53). СПб.: Наука, 2014. С. 155).

34

Там же. С. 163. Beati possidentes – счастливо обладающие (лат.).

Конечно, в этом понимании ада как, возможно, спасительного разрушения тех условий, которые привели к его же возникновению, содержится немалый элемент утопического. И это утопическое хорошо видно в отношении Паточки к полемосу у Гераклита. Но меня как раз и интересуют обстоятельства возможности возникновения утопии и открытия пути выхода из ада в рай. Паточка в своем эссе ссылается на текст Тейяра де Шардена, написанный им во время Первой мировой войны, которую тот провел в окопах. Этот текст – «Ностальгия по фронту» – был написал и опубликован осенью 1917 года. Тейяр также определяет опыт фронта как опыт «необъятной свободы». И это чувство освобождения возникает у него в связи с крушением всех повседневных норм и правил. Он даже пишет об освобождении от регулярности смены дня и ночи, так как фронтовая жизнь отменяет и это различие: