Книга реки. В одиночку под парусом

Вечерами город высыпает гулять к Волге — на широкую набережную и превращенный в пешеходную зону бульвар Ефремова с улегшимися на нем, как гигантские колобки, древними ледниковыми валунами, чьей-то творящей дизайнерской волей свезенными с пригородных полей. Гремела музыка из динамиков, били фонтаны, нарядно подсвеченные прожекторами церкви парили в сгущающемся от сумерек воздухе, словно подъятые мановением палочки искусного иллюзиониста Копперфилда, в заливе катались на шлюпках и водных велосипедах.

В яхт-клубе кипела ночная жизнь — то и дело визжали тормоза, хлопали дверцы прибывающих автомобилей. Гости съезжались на яхты. Их встречали на палубах капитаны, предупредительно подавали руки притворно повизгивающим девицам, принимали сумки с прохладительно-горячительным, заводили моторы и на самом малом выводили лодки из «марины» на рейд, с которого открывалась захватывающая картина ночного города.

Спать меня определили в дежурную комнату, где стоял большой старый диван с телефоном. Наш разговор с дежурным Николаем затянулся заполночь. Оказалось, глаз он потерял в драке, пытаясь унять вооруженного ножом пьяного милиционера. Милиционеру от ответственности удалось отвертеться. Половины пальцев на левой руке Николай лишился во время парусных гонок: в руке взорвалась семизарядная армейская ракетница. В армии служил сапером, на его боевом счету шестьдесят два разминирования, из них шесть проведено во время службы в Афганистане, а тут — какая-то паршивая хлопушка с бракованным патроном. Николай — замначальника этого яхт-клуба, созданного при электроаппаратном заводе.

Несколько лет назад к ним в яхт-клуб заплыл издалека отставной майор без обеих ног. Военный инвалид, в прошлом — парашютист-десантник, израненный, мучимый болями, с мочеприемником на боку, он отправился в долгое и рискованное плавание по большой Волге на легкомысленной лодчонке «Нырок» и плыл на одном самодельном парусе, потому что передвигаться на веслах на такой «резинке» невозможно. Плыл он долго и трудно, сам, без посторонней помощи усаживался в свою лодку и сам выбирался из нее на берег, разбивал палатку, разводил костер, готовил себе еду. Иногда рыбачил и даже умудрялся что-то поймать себе на обед и ужин. Он попросился в яхт-клуб переночевать. Его разместили. Потом сообщили о необычном путешественнике в администрацию президента Чувашии. А дальше произошло вот что: президент республики Н. В. Николаев вдруг прислал машину и принял безногого майора как дорогого и уважаемого гостя. Его покатали по городу — показали местные достопримечательности. Накормили в одном из лучших ресторанов. С комфортом поместили в гостиницу на ночлег. А с утра пораньше, по его настоятельной просьбе, привезли в яхт-клуб и помогли спуститься в лодку. Майор объяснил, что если сделает остановку, то выбьется из волевого настроя и уже не сможет заставить себя отправиться дальше. А чтоб не умереть, он должен плыть.

Когда Николай повторил эту услышанную от майора краткую формулу жизни, у него дрогнул голос. И я хорошо понял Николая. Мне трудно было представить себе в подробностях мужество бытового поведения этого инвалида, решающего одну непростую задачу за другой: как управлять лодкой, как бороться с сильным ветром или установившимся штилем, зарядившим дождем и палящим зноем, как пополнять запасы продуктов, как устранять неизбежные пробоины оболочки и течи в днище, когда у тебя нет ног, а на боку — коробка с медицинским прибором, мешающая каждому движению. На берегу ему, положим, помогали рыбаки и отдыхающие, но на воде-то он был предоставлен самому себе, подверженный любой случайности. И такой за этим мне виделся сильный характер и такая стальная воля, что становилось тошно и стыдно за себя, накопленная к вечеру усталость представлялась изнеженностью, а казавшиеся неподъемными горести и тяготы отлетали, как дым. А еще мне нравилась живая человечная реакция президента Николаева — молодого динамичного руководителя, к которому я давно присматривался с симпатией.

Майор не оставил в яхт-клубе ни адреса своего, ни номера телефона. Спросить у него фамилию тоже как-то постеснялись. Кажется, звали его Саша. Родом из Белоруссии. Деньги на свои путешествия он зарабатывает ремонтом радиоаппаратуры. Каждый год друзья вывозят его на берег Волги, помогают усесться в лодку, каждый год он выплывает на большую воду, поднимает парус и на три долгих летних месяца растворяется в голубом волжском просторе.

Майор, кто вы? Отзовитесь.

Карабаши

Вечером следующего дня заночевал на излучине, на плоском травяном берегу под большим столетним дубом. Он один такой был здесь — этот дуб. Дуб-покровитель, герой чувашского народного мелоса, сказаний и легенд. Я все еще находился на земле Чувашии. Под дубом я установил палатку, подтащил к ней лодку. Травяной берег был в коровьих лепешках, из чего я заключил, что деревня где-то неподалеку. Двое подростков объяснили — где. Еще прошел рыбак с удочкой, благостно взглянул на меня: «Отдыхаете?». В эту минуту я раскалывал топором сучковатую чурку для костра. Со всего размаху бил обухом топора с насаженной на него упрямой чуркой по другой такой же чурке, пыхтел, злился и крыл древний тотемный символ чувашей последними словами. Потому как чурка оказалась дубовой.

Во время прохождения армейской службы я за свою плохо маскируемую оппозиционность существующим порядкам чаще других отправлялся в кухонный наряд — на исправление. Там-то, среди дровяных чурок, кипящих ротных котлов и гор немытых солдатских мисок, протекала порядочная часть моей восемнадцатилетней молодости, пока я был салагой-погодком. Там-то меня обучили правилам обращения с чурками: если два полена положить рядом на расстоянии в ладонь, то они займутся быстрее и будут гореть много лучше и жарче. Облако жара от двух поленьев умножается и помогает их взаимному горению.

Вскоре в котелке кипел суп из концентратов, в него я добавил по обыкновению крупы, картошки и морковки. Ужинал в сумерках. Попивал чаек с пряником. Это был последний пряник, случайно завалившийся в мешочек со скобяными запчастями к лодке и высохший до скобяной, прямо-таки железной твердости.

Ветер все заходил к норду и усиливался, насылая на берег волну за волной. Листва дуба над пологом палатки слегка пошумливала. Этому дубу, стоящему наособицу, видному из самой дальней дали, в языческом прошлом молились, дарили подарки, приносили в жертву овнов. Сон под дубом, наверное, чем-то отличался от сна под сосной, липой. А тем более — под таким дубом! Теперь мне предстояло это проверить.

…Дубовый сон долго не шел. Я ворочался в спальнике, слушал, как в двух десятках шагов от палатки разбиваются о берег волны прибоя. Разыгралась Волга, рассупонилась... Пожалуй, могучая сила наката могла донести иную волну до палатки. За лодку я был спокоен — лодка стояла у входа, крепко привязанная к надежному колышку.

Колышек этот вбил в землю кто-то из деревенских. Днем привязанная к колышку скотина объела всю траву вокруг него. Получилась ровная проплешина в виде круга с радиусом, исчисляемым длиной веревки плюс длина коровьей морды плюс жадно вытянутые вперед губы жвачного животного... Этот круг был дальним родственником тех знаменитых фигур на пшеничных полях, волнующих землян своей загадочностью и идеальной геометрией форм.

Шум волжского прибоя превратился в ровный монотонный фон, на котором, как на монохромном полотне, проступали подмалевками другие звуки — шорох мечущегося в траве ветра, треск сучьев над палаткой, вздохи ночной листвы. Сквозь ропот волны мерещатся чьи-то голоса, шепот, возгласы — так река ночью разговаривает с нами. Словно мыслящий Океан в «Солярисе» Лема — Тарковского, Волга в шторм насылает на нас наши же миражи.

Ночная странная, неизвестная мне птица прокричала три раза на опушке, потом перелетела поближе, ночным острым проникающим глазом осмотрела выросший на берегу лагерь, осталась недовольна вторжением, возмущенно ухнула еще два раза и с треском крыльев отлетела прочь.

Эту ночь я спал без сновидений — что-то не сработало в древнем механизме, настроенном на обслуживание молящихся и доверившихся дубу-патриарху людей.

К утру ветер только усилился. Когда я пробудился, полог палатки ходил ходуном, как подол юбки ветреной девицы.

На Волге в такую волну — рыбаки. Плавная линия на излучине, по которой выстроились цепочкой полтора десятка лодок, по-видимому, была самым уловистым местом. Рыбаки сидели неподвижно, терпеливо, все как один спиной ко мне, развернутые течением.