Книга реки. В одиночку под парусом

За городом по левому берегу потянулись сосновые боры. День, плавно переходящий в вечер, выдался теплым, солнечным. Сверчки на берегах с двух сторон заливаются. За ними вступают соловьи. Соловьи по левому берегу оказываются голосистей, — может быть, это потому, что левый берег красивей?

Сахарное облако впереди по курсу, вначале похожее на морского конька, превращается в профиль умирающего бородатого вождя, напомнившего фоторобот в чалме на груди Володи-теософа. Родник слева у берега, с шумом вырывающийся из кручи. Пока набирал воду во все имеющиеся емкости, приплясывал от боли в ступнях — такая студеная была вода.

Излучина за излучиной река открывалась мне, как чья-то жизнь из рассказа Набокова, уподобленная череде сменяющих друг друга плесов. В предзакатный час ни ветерка, ни морщинки на речной глади, в которую зеркально смотрится березовая роща, переходящая в сосновый бор. На высоком холме необыкновенно раскинувшаяся по травяному склону деревня Столыпино, окаймленная чернолесьем.

Спустя полчаса разбил палатку за Столыпином на высокой террасе с видом на волжскую излучину и с бьющим из-под земли родником. После ужина долго сидел у угасшего костра, слегка оглушенный красотой теплого летнего вечера, слушая тихий ток речной воды, отражающей медленно гаснущие небеса, треск насекомых и пение птиц, пробуждающихся для ночной жизни, ничуть не мешающих, а даже помогающих установлению тишины, которая никогда не бывает буквальной, а именно такой: с едва слышимым плеском реки, стрекотом сверчка, криком одинокого козодоя, шелестом ночной листвы.

Утром гулял по лесу. Заплутав в паутине тропинок, вышел к реке ниже по течению и наткнулся на чужую стоянку. Две байдарки, яркие, стильные палатки, группа абсолютно нагих людей разгуливает по берегу. Нудисты, приверженцы естественного образа жизни и прямого соприкосновения с природой, духом леса и воды. Двое мужчин, две их вислогрудые жены, двое детей — мальчик и девочка. Женщины возились у костра, занимаясь приготовлением завтрака, их длинные груди малоаппетитно болтались над закипающими котелками.

Завидев меня на тропинке, один из мужчин решительно шагнул мне навстречу. Я ничуть не удивился тому, что в руках он держал порядочную палку, заостренную с одного конца. Ему явно не хватало шкуры через плечо. Между нами состоялся разговор. Я спросил о времени — ничего другого мне просто в голову не пришло. Представился их соседом. Узнав, что я тоже турист, а не один из местных хулиганов, забрасывавших их прошлой ночью камнями, мужчина заметно подобрел и приосанился.

Меня пригласили к палаткам. Я оказался в кругу обнаженных людей, словно Миклухо-Маклай, высадившийся на берег Папуа-Новой Гвинеи. В отличие от папуасов, целомудренно прикрывающих гениталии, на этих туристах не было ни клочка ткани. Как ни в чем не бывало я расписывал прелести своего путешествия и вел себя совершенно нормально, словно потомок Маклая, родившийся от какой-нибудь очаровательной папуаски и выросший среди первобытных людей, привычных к костюму Адама, как к солнцу, морю и кокосам. Это был абсолютно обыкновенный разговор попутчиков, построенный на обмене полезной информацией. Туристы оказались, конечно, москвичами. Конечно, инженерами. После байдарочного похода они намеревались продолжить свой отдых в Крыму. Конечно, в Коктебеле. Едва возникнув, это волшебное слово — Коктебель — долго не сходило с нашего языка. Я припомнил, что знаменитый нудистский пляж в Коктебеле в последние годы переместился к самой границе городского пляжа. Да, подтвердили туристы-натуристы, сегодня им уже не приходится таиться в укромных уголках Мертвой бухты, полностью раздетые люди на пляжах курортного Коктебеля стали обычным делом, отношение к натуристам постепенно меняется, общество становится намного терпимей, и это прекрасно...

Час спустя я проплывал на лодке мимо их стоянки. Солнце закатилось за тучку, сеял мелкий дождик, и нудисты уже не разгуливали по берегу, трогая босыми ногами мать сыру землю, а сидели в палатках, облаченные в свитера и рубашки.

...И еще одна встреча.

Мы встретились с этим человеком глазами. Я проплывал на лодке, а он сидел на бережке на скамейке со спинкой, сделанной из березового горбыля. Скамейка со спинкой в деревне считается баловством. Горожанин, скорей всего москвич, отдыхающий у безвестной деревушки с почерневшими от старости избами. Выразительное умное лицо, одет прилично, но скромно. За его спиной блестел лаком огромный черный джип, потрясающе контрастирующий с серым полугнилым деревом соседних изб-развалюх. Человек сидел в позе кучера — т.е. в позе полной релаксации, рекомендуемой психотерапевтами. Расслабленно отдыхал от трудов хорошо оплачиваемых, праведных ли, неправедных — Бог весть. Свежая скамейка со спинкой была построена под него — почему-то это было ясно. Высокий лоб позволял предположить всякое — удачливую биржевую игру, финансовые спекуляции, импортные операции со льготной растаможкой, посреднические операции и т.п. формы стремительного обогащения, неверного, как туман над рекой, но реального. Повторюсь: мы встретились взглядами и в первое мгновенье как бы позавидовали друг другу. Он мне — свободному, текучему, а я ему — удачливому, хорошо оплачиваемому, на скамейке с березовой спинкой. Встретились взглядами и уже в следующую секунду отвели глаза, все поняв друг о друге. Возвращаясь каждый в свое.

Ближе к вечеру стал лагерем в укромно закрытой кустарником бухте, с видом на чудный луг на другом берегу Волги — под огромной сосной, всю ночь ронявшей на мою палатку шишки и сучья и тем мешавшей мне спать.

Старица

Вижу высокий городской мост, из зелени садов выглядывают церковные маковки и колокольни, за мостом, на холме, открылся белокаменный комплекс древнего Успенского монастыря.

Рыбаки на берегу обещают присмотреть за лодкой — вечная моя проблема. Закинув рюкзачок за спину, иду в монастырь.

Войдя через деревянные ворота на поросшее мягкой муравой монастырское подворье, едва не застонал от удовольствия — такой вдруг допетровской стариной повеяло от белых стен и пузатых колонн патриаршего крыльца, сложенных из известкового камня, от ворот, исполосованных чугунными брусками для вящей крепости на случай осады, и других примет древности глубокой. Осмотрел краеведческий музей, между прочим, входивший в лейпцигский каталог «Музеи мира». Предметы крестьянского обихода, лыковый ларь, поневы, сарафаны, рединготы и вицмундиры, женское бюро с чернильным прибором, на котором осталась лежать отпускная в замужество на крепостную девицу Захарову. Портрет старицкой помещицы работы неизвестного, но проницательного художника — по виду местной Кабанихи. Портрет пригожей мещанки в старицком (был и такой) наряде. Кованые сани с лихо выгнутыми полозьями и разлегшаяся на них разнеженно и свободно, словно хозяйка, растянутая гармоника. Первый фотоаппарат на треноге, и веером фотографии — мещан, купцов, учащейся молодежи, чиновничества, офицеров уланского полка, квартировавшего в городе со времен Пушкина, танцевавшего на здешних балах, — лица, лица давно ушедших людей, при виде которых всегда вспоминается Чехов. Чеховская Россия — провинциальная, сонная и пробуждающаяся от сна, подкрашенная сепией, как солнцем заката давно ушедших дней, где фанерные задники провинциального фотосалона, коринфские колонны и гипсовые балюстрады под внезапным углом зрения вдруг обращаются в декорации Художественного Общедоступного, в сцену, где еще не завершена игра, еще длится действие, еще все живы-здоровы и сияют красотой молодости и надежды…

Отправился в город. Сначала пошел на «московскую», как здесь принято выражаться еще со времен удельных, сторону — то есть на правый берег реки. У бюста Героя — маршала-земляка Захарова — три девицы в затемненных очках скучают, сидя на парапете. На мой вопрос, что делает молодежь города Старицы, ответили: девушки скучают, а парни водку пьют и гоняют на иномарках. Еще ходят на дискотеку в ДК, что рядом с памятником. Единственный в городе ресторан при гостинице «Волга» был разгромлен приехавшими с автоматами ржевскими гангстерами.

Вниз к Волге ведет мощенная старыми булыгами дорога и длинная каменная лестница, которой не видно конца. На главной улице «тверской» стороны стоят старые деревянные одно-двухэтажные дома, украшенные кружевными наличниками и ставенками. В самом красивом из них разместился магазин «Весна». Магазины в этом уголке города встречаются на каждом шагу — «Светлана», «Мечта», «Циркон», «Сюзанна». Современные интерьеры, обилие импорта и умножающих это богатство зеркал. Магазины в Старице — оплот современной цивилизации и очаг культуры, куда ходят как на выставку. В городе магазинами гордятся, проводят конкурсы на лучшие из них, премируют «за отражение в интерьере символики города».

На городском мосту познакомился с хорошим человеком Серегой Лебедевым — водителем почтовой доставки. По случаю получки Сергей был слегка навеселе. Шагал твердо, поглядывал зорко. Тридцать два зуба усеивали его широкую улыбку.

Я люблю разговаривать с подвыпившими мужиками. Не с парнями, которые не знают меры и от выпитого дуреют, а именно — со зрелыми отцами семейств, слегка принявшими на грудь. С ними можно без опаски толковать обо всем и задавать любые, самые личные и каверзные вопросы. Жена у Сереги — замглавсанврача по эпидемическому контролю. Работа ответственная и опасная — на их адрес без конца приходят письма с угрозами от коммерсантов, недовольных требовательностью жены. Платят за такую работу слезы, а не деньги. Сын работает в литейном на электромеханическом заводе и тоже получает вместо денег слезы. Дочь, безработная учительница, сидит с внуком, поэтому он, Серега, должен помогать всем. А так все у него путем. Вот только погреб никак не достроит из-за нехватки средств. На прощание поразил щедрым жестом — на мой вопрос о времени рванул с руки свои большие часы на браслете, желая подарить их мне на память. Еле отбился.

Серега помог столкнуть лодку, помахал мне вслед рукой с крутого старицкого берега.

Удаляясь по реке, несколько раз оглянулся на город. Чудесный вид открывался на него с воды. Кто-то хорошенько подумал, как расположить храмовые и жилые постройки по берегам реки, чтобы достойно встретить гостей из стольной Москвы, идущих вверх по великому водному пути.

Солнце садилось, освещая купола и колокольни, выбежавшие к Волге дома, фермы высокого моста. С берега, из-под стен Успенского монастыря, доносилась восточная музыка. У двух «жигулей» пятеро азербайджанцев пили вино. Один вошел в воду и поплыл в мою сторону. Усатый молодой цветущий южанин, улыбающийся во весь рот. О чем-то приветливо спросил меня. Я понял лишь одно слово: «Нормально?». «Все нормально», — подтвердил я. Интересно узнать, думал я, глядя на него: что творится в голове этого приветливого мусульманина? Оторванного от семьи и родины, уложившего свою молодую цветущую жизнь в промежуток между мелким оптом и розницей, приехавшего в глухой верхневолжский городок, под стены древнерусского монастыря, чтоб научить жителей этого старинного купеческого городка на великом торговом пути тому, что они давно и прочно позабыли, — их основному ремеслу от дедов-прадедов: искусству торговли… Что он думает о нас? Что за огонь горит в глубине его глаз? Ничего не думает. Ничего не горит. Купец думает о ларьке, о навесе от ветра и дождя, о горючем и запасной резине, о парусе и попутном ветре, о бурлаках, готовых идти бечевой, иными словами, о мире без войны, драк, междоусобиц.