Книга снов
Шрифт:
Я ненормальная, раз до сих пор люблю Генри, хоть и без былой страсти. Она приутихла, ровно настолько, чтобы причинять мне боль, но не сжигать дотла.
Писк пульсоксиметра и сердечного монитора становится вдруг резче.
– Что случилось? – спрашиваю я у доктора Фосса, который морщит лоб. – Так и должно быть?
Никто мне не отвечает.
Его сердце стучит, бешено колотится, оно – нет, это не сбивчивые электронные удары предательского сердца Генри, это…
Голубые шторки раздвигаются, появляется веснушчатое лицо мальчишки с широко распахнутыми глазами, подросток, неуклюжий, слишком
Мальчишка, задыхаясь, бросается на кровать.
У меня сжимается сердце – его лицо над маской взрослеет за два удара сердца. Отчаянный стон вырывается у него из груди: «Папа?»
Постойте. Папа?
У Генри М. Скиннера есть сын?
Кажется, вокруг отца тысяча человек.
Он кажется спящим таким глубоким сном, что сердце стучит лишь один раз в час.
Они сняли с него тонкое голубое покрывало. Теперь отец как будто в футболке из собственной кожи, белой, как сода, только руки – загорелые дочерна. К груди приклеены электроды, похожие на странные глаза, длинные синие ресницы которых соединены с разными аппаратами.
На ум приходят Скотт и Михаэль Шумахер и то, что можно исчезнуть посреди собственной жизни, даже не умирая.
– Папа?
Мой голос звучит, как желтая четверка. Слабая и тихонькая, ненавижу ее.
– Сэм. Хорошо, что ты здесь. Это обрадует твоего отца, – говорит доктор Фосс.
Я машинально тянусь к руке отца, как делал на протяжении последних четырнадцати дней. Но прежде чем я успеваю прикоснуться к нему, он поднимает руку, я отстраняюсь и натыкаюсь на мишку Фосси.
Мой отец стонет, его рука совершает какое-то движение в воздухе и падает. Тело приподнимается и изгибается, я невольно представляю себе садовый шланг.
Доктор Фосс отталкивает меня в сторону.
Передо мной вырастает стена спин.
За ней я чувствую своего отца: кажется, будто он пробивается через все эти круги, мчится сквозь все сферы жизни. Кому, сон, измененное состояние сознания – прямо к центру, к бодрствованию, и будто за ним по пятам следует мрак, такой плотный, что уже окутывает его и тащит назад.
Я ощущаю его так ясно, как никогда прежде.
– Папа!
– Желудочковая тахикардия, – говорит кто-то, – пульса нет.
Руки вокруг тянутся к шприцам, канюлям, зондам, трубкам.
– Дефибрилляция, триста шестьдесят.
В этот момент голубые глаза электродов на груди отца дополняются еще одним красным глазом.
– Доктор Сол? Мерцание желудочков!
– Спокойствие, ребятки, спокойствие. Уровень глюкозы?
– Три, два, один.
Гудение, звук удара, похожий на столкновение двух машин.
Мрак рассеивается, будто черный дым.
Вот теперь мой отец с нами. По-настоящему и полностью С НАМИ!
Маяки. Бомбы. Молочник – эти картины мелькают передо мной. Не знаю, откуда они берутся. Хотя нет. Вру. Знаю. Но не могу понять. Я вижу тени, окружающие отца, его мужество и отчаяние. И картины, которые переполняют его.
– Массаж сердца: тридцать компрессий, два вдоха.
Две руки,
одна на другой, давят на грудную клетку отца. Звук ломающегося спагетти.– Остановка сердца.
Вот – брешь между халатами.
У отца открыты глаза! Он видит меня. Он смотрит на меня!
– Папа, – шепчу я.
Ему стоит невероятных усилий смотреть на меня.
Взгляд отца становится тверже, да, кажется, он просыпается. Он возвращается, возвращается!
Он смотрит на меня, в его глазах один-единственный вопрос.
– Спокойствие, спокойствие. Средняя гипотермия. Время, пожалуйста.
– Пять секунд, доктор Сол.
Оглушающий звук, высокий и резкий.
– Адреналин.
– Семь.
– Уведите мальчишку.
– Восемь, девять…
Так тихо, тихо. До крика…
Он смотрит на меня, но его присутствие все менее ощутимо, оно растворяется, и отец выглядит таким грустным, таким бесконечно грустным и…
– Готовим антиаритмическое средство, амиодарон, и быстро. Уже одиннадцать, я не хочу, чтобы он тут умер, понятно?! И пожалуйста, уведите парня, он все время кричит!
– Идем!
Кто-то берет меня за руку, чей-то голос, спокойный, темный и уверенный, как темно-зеленая восьмерка, произносит: «Сэм, он не умрет, этого не случится, слышишь? Он не умрет – не сумеет, разучился много лет назад. Сэм! Пойдем! Идем со мной!»
Резкий звук, который все сгущался и стал моим собственным криком, делится на слова: «Нет! Нет! Нет!» – превращается в ярость, злость на отца и ненависть ко всем врачам, которые всё делают не так, всё!
Потом ощущение падения, падения, падения.
И вот эта незнакомая женщина со светлыми глазами, как у волчицы, она просто рядом, и она подхватывает меня до того, как я разобьюсь.
Я падаю.
Потом вижу собственную тень на асфальте, которая невероятно быстро идет мне навстречу.
Треск яичной скорлупы при ударе о край фарфоровой чашки.
Я падаю, падаю уже в тысячный раз. Что-то смотрит на меня, пока я падаю. Кажется, оно внимательно рассматривает меня, открывается мне, как пасть, огромная, распахнутая пасть. И вот море разверзается и поглощает меня.
Но потом меня выталкивает на поверхность.
Меня вытаскивают из черного омута, будто рыбу, пойманную на удочку, рыбацкий крючок прочно засел в моем сердце и тащит меня наружу.
Я с трудом поднимаюсь из пучины к яркому свету…
– Адреналин.
– Семь.
– Уведите мальчишку!
…чтобы потерять равновесие. Я поднимаю руки, но кажется, рук у меня нет. Я хочу отцепить крючок и тут вижу мальчика, который смотрит на меня, его взгляд держит меня.
– Папа, – говорит он.
– Восемь, девять, десять, – доносится чей-то голос.
Над этим крик.
Вижу люминесцентные трубки за пульсирующими лампочками.
Вижу халаты и трубки, слышу звуки приборов и чувствую твердую поверхность каталки.
Я… здесь!
Пожалуйста, хочу я сказать, я здесь!
Никто не замечает меня.
Только мой сын.
Кто-то держит меня за руку, и я узнаю форму пальцев, мягкость кожи, упругость плоти под ней. Я знаю эту руку, это рука… Эдди!
Держи меня, Эдди! Я не хочу умирать, прошу тебя, не отпускай меня!