Книга странных новых вещей

После этого она притихла. Колеса автомобиля въехали на асфальтовое покрытие, возникла иллюзия, будто машина оторвалась от земли и взлетела. Би-Джи припарковался в тени здания, прямо у выхода, который находился ближе всего к квартире Грейнджер, затем обошел машину кругом и открыл для Грейнджер дверцу — изысканный джентльменский жест.

— Спасибо, — сказала она.

За всю поездку она так и не удосужилась заметить присутствие Питера. Питер извернулся в кресле, чтобы хоть поймать ее взгляд, пока она с трудом выволакивала свое скованное, обессилевшее тело из машины. Би-Джи предложил ей руку в качестве замены металлического поручня, она ухватилась за нее и вылезла наружу. Дверца с грохотом захлопнулась, и Питер продолжал наблюдать сквозь запотевшее стекло: двое служащих СШИК в белых одеждах мельтешили и расплывались, словно поблекшие образы на некачественном видео. Питер думал, что они так и войдут в здание вместе — бок о бок, рука об руку, но, едва встав на ноги, Грейнджер высвободилась и ушла.

— Видать, это все из-за молнии, — сказал Би-Джи, вернувшись в машину. — Человеку не на пользу, когда его так оглоушит. Дай ей время, пусть очухается.

Питер кивнул. Он не был уверен, что сам сможет «очухаться».

Доктор Адкинс нашел Питера на коленях у двери палаты интенсивной терапии. «Нашел» — не совсем верное слово, он чуть не споткнулся об Питера. Как ни в чем не бывало доктор посмотрел сверху вниз на пасторское тело, пару секунд прикидывая, не нуждается ли какая-либо его часть в срочной медицинской помощи.

— Все в порядке?

— Я пробую молиться, — ответил Питер.

— О… ну ладно, — сказал Адкинс, глядя в даль коридора поверх Питерова плеча, будто говоря: «Не мог бы ты пробовать где-нибудь в другом месте, чтобы люди об тебя шеи не переломали».

— Я пришел проведать Любителя Иисуса-Пять, — сказал Питер, поднимаясь с пола. — Вы о ней знаете?

— Конечно, моя пациентка, — улыбнулся доктор. — Как приятно иметь настоящего пациента для разнообразия. Вместо пятиминутного «здрасте — до свидания» с кем-то, у кого конъюнктивит или пришибленный молотком палец.

Питер вгляделся в лицо доктора в поисках хоть намека на эмпатию:

— У меня сложилось впечатление, что доктор Остин не вполне понимает, что происходит с Любителем-Пять. Мне показалось, что вы можете лучше позаботиться о ней.

— Мы делаем все возможное, — сказал доктор Адкинс уклончиво.

— Она умирает.

— Давайте не будем об этом пока.

Питер сжал одну руку другой и обнаружил, что от его настойчивых попыток молиться на мякоти между костяшек появились синяки.

— Эти люди не выздоравливают, вы понимаете это? У них ничего не заживает. Наши тела… ваше… и мое… мы живем внутри чуда. Забудьте о религии, мы — чудо природы. Можно прибить палец молотком, разодрать кожу, обжечься, опухнуть от гноя, но пройдет какое-то время — и все в порядке! Как новенькое! Невероятно! Невозможно! Но это правда. Это дар, которым мы наделены. Но у — у оазианцев — такого удивительного дара нет. Им дали только один шанс… единственный шанс… тело, в котором они родились на свет. Они изо всех сил берегут его, но малейшая царапина — и… и все.

Доктор Адкинс кивнул. Человек он был добрый и далеко не глупый. Он положил руку на плечо Питеру:

— Давайте принимать все как есть с этой… леди. Руку она потеряет. Это очевидно. А дальше… Мы попробуем сделать все возможное, мы что-нибудь придумаем.

Слезы разъедали Питеру глаза. Как он хотел поверить в это!

— Послушайте, — сказал доктор Адкинс, — вы помните, как, штопая вас, я вам рассказывал, что медицина — это ремесло, вроде плотницкого, лудильного или портняжного? Я понимаю, что в случае этой леди такое сравнение неприемлемо. Но я забыл упомянуть, что это еще и химия. Эти люди принимают обезболивающее, кортикостероиды, множество других лекарств, которые мы им даем. Они бы их не принимали, если бы в этом не было толку.

Питер кивнул, попытался кивнуть, — скорее, это был лицевой тремор, дрожание подбородка. Цинизм, от которого, как ему казалось, он избавился давным-давно и навечно, снова курсировал в его кровеносной системе. Плацебо, все это эффект плацебо. Глотнул таблетку — и чувствуешь себя бодрячком, пока твои клетки незримо гибнут одна за другой. Аллилуйя! Я могу ходить на этих гангренозных ногах, боль ушла, ну почти ушла, вполне можно терпеть, хвала Господу!

Адкинс глянул на ладонь, лежавшую на плече у Питера еще минуту назад, и сложил ее горстью, будто в ней покоился пузырек с волшебным снадобьем.

— Ваша… Любительница Иисуса-Пять — это наш проводник туда. Мы никогда прежде не имели возможности обследовать этих людей. Мы многому теперь научимся, и научимся быстро. Кто знает, может, мы сумеем ее спасти? Или если не спасем ее, то хотя бы спасем ее детей? — Он помолчал. — У них ведь есть дети?

Перед глазами у Питера пробежали видения: похожий на теленочка новорожденный, ликующая толпа, церемония обряжения, жутковатая красота маленького , мановения ручек в крохотных перчаточках во время неуклюжего танца, знаменующего день его вступления в жизнь.

— Да, есть, — ответил он.

— Ну, вам сюда, — сказал доктор Адкинс.

Любительница-Пять, прикованная к постели в залитой светом палате, казалась такой же маленькой и одинокой, как и прежде. Если бы хоть кто-то из служащих СШИК лежал тут со сломанной ногой или несколько здоровых сидели рядом, беседуя с ней на ее родном языке, зрелище не было бы таким безысходным. Впрочем, для кого безысходным? Питер знал, что не только ради нее мучительно хочет, чтобы ее страдание было не таким острым, но и ради себя. За свою пасторскую карьеру он не раз навещал больных, но никогда до сей поры не смотрел он в лицо человеку, в чьей неминуемой смерти он чувствовал себя виноватым.

— Боже благолови наше единение, ое Пиер, — произнесла она, как только он вошел.

Она изменилась внешне с прошлой встречи, набросила на голову сшиковское банное полотенце, соорудив себе импровизированный капюшон. Этот не то хиджаб, не то парик придал ей женственности. Концы полотенца она заправила под больничную рубаху и натянула одеяло до подмышек. Левая рука была по-прежнему обнажена, правая все так же тщательно забинтована.

— Любитель-Пять, прости меня, прости! — сказал он охрипшим голосом.

— Проиь не необходимои, — утешила она его.

Произнести это отпущение грехов стоило ей невероятного напряжения. Масло в огонь…

— Картина, которая упала тебе на руку… — сказал он, опускаясь на краешек кровати рядом с холмиком ее коленей. — Если бы я не попросил о ней…

Ее свободная рука сделала удивительное движение — жест, немыслимый среди ее соплеменников, — она заставила его умолкнуть, приложив пальцы к его губам. Впервые в жизни Питер ощутил прикосновение обнаженного тела , не отделенного от него мягким материалом перчатки. Кончики ее пальцев были гладкими, теплыми и пахли фруктами.

— Ничо не падае, ели Бог не вели упаь.

Он нежно взял ее руку в свою.

— Я не должен так говорить, — сказал он, — но из всего твоего народа… ты мне дороже всех.

— Я знаю, — сказала она, почти не раздумывая. — Но у Бога не любимев. Богу дороги ве одинаково.

Ее постоянные аллюзии к Богу точно копьем протыкали ему душу. Ему нужно было сделать тяжкое признание — признание, касающееся его веры, признание в том, что он собирается сделать.

— Любитель-Пять, — начал он, — я… я не хочу лгать тебе. Я…