Книга странных новых вещей
Шрифт:
Мало кто из оазианцев стал использовать новое слово, очень немногие. Большинство предпочитали «ерковь», хотя это слово заставляло конвульсивно содрогаться их тела. А у тех, кто согласился со словом «небо», произносилось оно одинаково, что с большой буквы, что с маленькой, хотя они и уверяли отца Питера, что понимают разницу.
— Небо ам, — говорил Любитель Иисуса-Пятнадцать, указывая на небеса, а потом, на строящуюся церковь: — Небо у.
Питер улыбнулся тогда. По его собственному убеждению, Небеса находятся не в небе. У Небес нет астрономических координат, они существуют повсюду и во всем одновременно.
— Хорошо, — похвалил он.
— Хвала Ииуу, — отозвался Любитель Иисуса-Пятьдесят, звук его голоса был похож на чавканье грязи под ногами.
— Хвала Иисусу, — подтвердил Питер чуть опечаленно.
В определенном смысле очень жаль, что Иисуса нарекли Иисусом. Это чудесное имя, замечательное имя, но Даниил, или Давид, или даже Неемия были бы куда легче для здешних обитателей. А уж Си-два, Оазис или маленькую девочку из Оскалузы, давшую имя этой планете, им лучше бы вообще не упоминать.
— Как вы называете это место? — не раз и не два спрашивал их Питер.
— Здеь, — отвечали они.
— А весь этот мир, — уточнял он, — не только ваши дома, но всю землю вокруг, насколько вы можете видеть, и даже то, что дальше, чем вы видите, за горизонтом, куда садится солнце?
— Жизнь, — отвечали они.
— Бог, — отвечали они.
— А на вашем языке? — настаивал Питер.
— ы не можешь казаь эо лово, — сказал Любитель Иисуса-Один.
— Я могу попытаться.
— ы не сможешь казаь эо лово.
Невозможно было понять, было это раздражение, неуступчивость, непоколебимый отпор или же просто Любитель-Один невозмутимо дважды повторил одно и то же утверждение.
— А Курцберг мог?
— Не.
— А он… Когда Курцберг был с вами, он учил какие-то слова на вашем языке?
— Не.
— А вы говорили какие-то слова на нашем языке, когда только встретили Курцберга?
— Мало.
— Наверное, было очень трудно.
— Бог помогае нам.
Питер не мог понять, то ли это было горестное восклицание, то ли добродушное — что-то вроде закатывания глаз, если бы у них было что закатить, — то ли оазианец просто констатировал Божью помощь.
— Вы так хорошо говорите на моем языке, — сделал Питер ему комплимент. — Кто вас учил? Курцберг? Тартальоне?
— Франк.
— Франк?
Франк — наверное, это было имя Тартальоне, данное при крещении. Кстати говоря…
— А Франк был христианином? Любителем Иисуса?
— Не. Франк, он… Любиель Языка.
— А Курцберг тоже учил вас?
— Языку — не. Он учил олько лово Божье. Он чиал из Книги Новых ранноей. начала мы понимаем ничего. Поом помогай Франк и Бог помогай, лово за лово мы понимаем.
— А Тарт… Франк. Где он сейчас?
— Не нами, — послышался голос из-под капюшона оливково-зеленой рясы.
— Он уйи прочь, — прибавил голос из канареечно-желтого капюшона. — Оавиь на бе ебя.
Питер попробовал вообразить, о чем могла спросить Би, будь она рядом, — насколько более широкую картину разглядела бы она. Она обладала мастерством замечать не только видимое, но и невидимое глазу. Питер окинул взглядом все собрание —
десятки коротышек, одетых в пастельные тона, чудные лица под капюшонами, перепачканные землей подошвы башмаков. Они уставились на него, словно он — экзотический обелиск, передающий послания издалека. Позади них, занавешенные моросью тумана, мерцали тусклым янтарным светом несуразные строения их города. Места там было намного больше, чем для всех тех, кто сидел здесь напротив него.— А Франк учил только Любителей Иисуса? — спросил Питер. — Или он учил всех, кто хотел учиться?
— У ех, ко не имее любви к Ииуу, не желания учиья. Они говоря: «Зачем нам говориь языком, придуманным для иных ел».
— Они… Те, кто не желал учить английский, злились на то, что СШИК здесь?
Но не было никакого смысла спрашивать оазианцев о чувствах. Особенно о чувствах других.
— Трудно ли… — спросил он, пытаясь зайти с другой стороны, — трудно ли производить еду, которую вы отдаете СШИК?
— Мы правляемя.
— Но такое количество… не слишком ли… Вам стоит больших усилий добывать так много провизии? Не слишком ли это много?
— Мы правляемя.
— Но что, если бы… Если бы СШИК здесь не было, вам было бы легче жить?
— ШИК привези нам ебя. Мы благодарны.
— Но… э-э… — Питер был полон решимости выведать, как те оазианцы, которые не являются Любителями Иисуса, воспринимают присутствие СШИК. — Каждый из вас работает для того, чтобы производить еду, ведь так? И Любители Иисуса, и… э-э… другие. Вы все трудитесь вместе.
— Много рука делаю бырое дело.
— Ну да, конечно. Но нет ли среди вас тех, кто говорит: «Почему мы должны это делать? Пусть люди из СШИК сами выращивают себе еду»?
— Ве знаю нужду лекарва.
Питер какое-то время переваривал услышанное.
— Значит ли это, что все вы… э-э… Все вы принимаете лекарства?
— Не, олько мало. Мало из малых. Любиелям Ииуа еперь не нужно лекарво, хвала Ииуу.
— А как насчет тех, кто не любит Иисуса? Неужели они более подвержены болезням?
Этот вопрос спровоцировал разногласия — редкостное событие среди оазианцев. Несколько голосов, похоже, сказали: «Да, те, кто не любят Христа, болеют больше». А вот остальные, кажется, сказали, что нет, у них все так же, независимо от веры. Последнее слово осталось за Любителем Иисуса-Один, который высказал то, что упустили все прочие.
— Они погибну, — сказал он. — С лекарвами или без лекарв они погибну навечно.
А затем, слишком скоро, время Питера истекло. Грейнджер приехала точнехонько, как и обещала, — через триста шестьдесят восемь часов после их последнего разговора. По крайней мере, он решил, что это Грейнджер.
Она предупредила его, что в следующий раз приедет на большей машине, грузовик куда удобнее для поставок, нежели джип. Скорее всего, этот грузовик и появился в поле зрения, приближаясь к Си-два со стороны невидимого горизонта, замаскированный утренним сиянием. Питер предположил, что поселение казалось Грейнджер призрачным городом, потому что на его улицах обычно не было никаких внешних признаков общественной жизни, шумевшей внутри. Для оазианцев улицы были проводниками от одного дома к другому, а не пространствами для регулярного общения.