Книга судьбы
Шрифт:
Я-то знала: Сиамак переживает гораздо мучительнее, чем видно со стороны. Однажды я попросила Парванэ забрать Масуда к себе, а сама вместе с Сиамаком пошла на кладбище. Я опустилась на колени возле могилы. Сиамак нависал надо мной черной грозовой тучей. Он отводил глаза, уходил в себя, далеко от того места и момента, в котором мы находились. Тогда я заговорила вслух об отце, о том, каким я его запомнила, как он был добр, как опустела без него наша жизнь. Постепенно мне удалось усадить Сиамака рядом со мной, и я продолжала говорить, пока он не разрыдался и не излил все слезы, что так долго копились в нем. Он плакал еще долго
– Как нам себя вести, что делать в память деда? Чего он ждал от нас, как нам жить, чтобы он был нами доволен?
И сама я в этом разговоре поняла: я должна вернуться к обычной, нормальной жизни, вечно храня память о нем.
Через три месяца после смерти отца ушел в иной мир и Ахмад – именно так, как предсказала госпожа Парвин. Подметальщик улиц наткнулся на его труп в южном районе столицы. На опознание пошел Али. Торжественного прощания мы не устраивали, и никто, кроме матушки, вконец согнувшейся под бременем горя, не плакал об умершем. Как я ни старалась вспомнить о нем хоть что-то доброе – не получалось. Я упрекала себя за то, что не скорблю о брате. Оплакивать его я не оплакивала, и все же еще много времени спустя при мысли о нем сердце сжималось безотчетной жалостью.
При таких обстоятельствах Али не мог устроить пышную свадьбу – он просто перевез молодую жену в родительский дом (отец уже несколькими годами ранее перевел дом на матушку). Матушка, одинокая, удрученная, совсем отошла от жизни, переложив хозяйство на невестку. Дверь того дома, который в тяжкие времена оставался для меня единственным убежищем, отныне была для меня закрыта.
Глава четвертая
Середина 1977 года. В стране политические волнения. Ощутимо изменились разговоры, поведение людей. На работе, на улице и особенно в университете говорят гораздо свободнее и отважнее. Условия содержания в тюрьме улучшились, появились кое-какие удобства, сняли ограничения на передачу одежды и еды. Но в моем удрученном сердце не было места надежде, и я не осознавала размаха происходивших перемен.
Оставалось несколько дней до Нового года, в воздухе пахло весной. Погруженная в свои мысли, я вернулась домой и застала там нечто странное: посреди холла громоздились мешки с рисом, большие банки жира для готовки, упаковки чая, овощи, какая-то еще еда. Очень странно. Отец Хамида время от времени завозил нам рис, но отнюдь не такое обильное угощение. С тех пор как закрылась типография, он тоже оказался стеснен в средствах. Подметив мой изумленный взгляд, Сиамак расхохотался и сказал:
– Ты еще самого интересного не видела!
И он протянул мне конверт – открытый, в нем виднелась пачка купюр по сто туманов.
– Что это? – спросила я. – Откуда?
– Угадай!
– Да, мама, как в игре! – вмешался Махмуд. – Ты должна угадать.
–
Неужели ваш дед столько всего привез?– Нет! – сказал Сиамак.
И они оба захохотали.
– Значит, Парванэ?
– Нет!
Снова смех.
– Госпожа Парвин? Фаати?
– Нет, нет и нет! – сказал Сиамак. – Никогда не догадаешься… Ну что, сдаешься?
– Сдаюсь! Кто же все это купил?
– Дядя Али. Но он велел передать тебе, что это подарок от дяди Махмуда.
Вот уж неожиданность!
– Как это? С чего вдруг? – изумилась я. – Ему что, сон приснился?
Я позвонила матушке. Та ни о чем и слыхом не слыхала.
– Позови Али, – попросила я. – Должна же я разобраться, что тут происходит.
Али взял трубку, и я спросила:
– Что все это значит, Али-ага? Ты взялся помогать беднякам?
– О чем речь, сестра? Это мой долг.
– Долг? Я тебя никогда ни о чем не просила.
– Конечно, ты сдержанна и великодушна, но я должен исполнять свои обязанности.
– Спасибо, дорогой Али, – сказала я, – но мы с детьми ни в чем не нуждаемся. Будь добр, приезжай прямо сейчас и забери все это.
– И что мне с этим делать? – удивился Али.
– Понятия не имею. Делай, что хочешь. Отдай бедным.
– Право, сестра, я тут ни при чем. Наш брат Махмуд послал тебе подарок. С ним и говори об этом. Он не только о тебе позаботился – он кормит множество людей, а я лишь исполняю его поручения.
– Вот оно что! – фыркнула я. – Подачка от милостивого господина! Представить себе не могу… Он что, с ума сошел?
– Странно слышать от тебя такие речи, сестра! Мы-то хотели сделать доброе дело.
– Довольно вы сделали для меня добрых дел. И на том благодарю. Приезжай немедленно и забирай все это.
– Только если так распорядится наш брат Махмуд. Поговори с ним.
– Непременно! – сказала я. – Так и сделаю.
Я позвонила Махмуду. Часто ли я звонила в тот дом? По пальцам могу все случаи пересчитать. Трубку снял Голам-Али, тепло меня приветствовал и передал телефон отцу.
– Здравствуй, сестра! Приятная неожиданность. Ты наконец вспомнила про нас?
– По правде говоря, именно этот вопрос я хотела задать тебе, – сухо отвечала я. – С чего это вы вдруг вспомнили про нас? Милостыню решили нам подать?
– Прошу тебя, сестра! Это не милостыня, это твое по праву. Твой муж в тюрьме, потому что он боролся за свободу против безбожных правителей. А мы, кому не хватает мужества бороться, выносить тюрьму и пытку, обязаны по крайней мере позаботиться о семьях этих храбрецов.
– Но, дорогой мой брат, Хамид провел в тюрьме уже четыре года. До сих пор я справлялась сама, ни к кому не обращаясь за помощью – милостив Аллах, обойдусь и впредь.
– Ты права, сестрица, – сказал он. – Позор нам, мы крепко спали и ничего не видели, мы были слепы. Прости нас!
– Оставим это, брат! Говорю тебе: я сама разберусь. Мои дети не будут расти за счет подаяний. Пришли, будь добр, человека забрать эти мешки.
– Сестра, это мой долг! Ты – наша любимая сестра, а Хамидом мы все гордимся.
– Ты что-то путаешь, брат: Хамид – тот самый мятежник, которого следовало казнить.
– Не надо злопыхательства, сестра! Злопамятная ты у нас!.. Я же признал, что был слеп. В моих глазах любой борец против нынешней тирании достоин хвалы, будь он мусульманин или неверный.