Книга тайн
Шрифт:
— И вы там были — видели?
Олаф покачал головой.
— Это было бы слишком опасно. Даже сейчас.
Он протянул руку и схватил Ника за локоть. Ник поморщился, хотя силы в сухих пальцах старика не осталось.
— Я сказал, что эта библиотека — если она существует — для отверженных книг. Но книги, в отличие от людей, не знают боли. Будьте осторожны.
LXX
Майнц
Душный июньский день. Солнце пробивалось сквозь малейшую щель тесно стоящих домов, быстро просушивало висящее на веревке стираное белье, спекало навоз на улицах в кирпичи. Дети играли в фонтане у церкви Святого Кристофера, плескаясь в воде и крича от удовольствия. Мясники отложили
Я шел по улице от Гутенбергхофа к Хумбрехтхофу. За мной два ученика тащили тележку, нагруженную маленькими бочками. Что бы ни думали соседи о нашем предприятии за запертыми дверями и закрытыми ставнями Хумбрехтхофа, наверняка они знали одно: эта работа вызывает жажду. А как еще объяснить такое количество емкостей, перевозимых по улице.
«Вот он мой жизненный путь», — думал я.
Всего каких-то пятьдесят ярдов. Мимо булочника, у которого я мальчишкой покупал сладкие пирожки, книготорговца, продававшего мне учебники, оружейника, который пытался научить меня фехтованию, когда мой отец еще верил, что из меня может получиться достойный наследник. Если бы я прошел еще столько же за Хумбрехтхоф, то оказался бы у монетного двора, где впервые в жизни познакомился с совершенством. Теперь я шел медленнее. На странице моей души было множество отпечатков — некоторые почти неразборчивы, другие выдавлены без чернил твердым пером и видимы только автору. Местами с пера на бумагу падали слезы. Она была закапана водой, кромки обожжены огнем.
Сегодня я собирался начать новую страницу.
За семь месяцев Хумбрехтхоф преобразился. Все стены были побелены против сырости. Соломенная крыша на пристройках снята и заменена черепицей. Сорняки во дворе вытоптаны множеством ног, а рядом со старой кухней вырыта яма для опилок. Рядом лежали толстые бревна. На всех дверях красовались новые замки, а со слухового окна на крыше спускались вниз мощные тали. Пустые бочки вроде только что привезенных были складированы в углу — до того момента, когда их увезут обратно.
Ученики выгрузили бочонки и открыли их. Внутри, словно куриные яйца, лежали в соломе склянки с чернилами. Ученики начали было их доставать, но я показал им, чтобы шли за мной. Остальные видели наше прибытие и высыпали из пристроек: бумажной мастерской, кладовки для чернил, сарая с инструментом и трапезной. Они пошли за мной вверх по лестнице, по коридору и затем в печатню.
Собрались все. Фуст с обреченным видом человека, приближающегося к Судному дню. Готц из кузни, все еще в кожаном переднике. Отец Гюнтер, теребящий крест на шее испачканными в чернилах пальцами. Саспах с молотком в руке, готовый к любым срочным заданиям. А вокруг все наши помощники и ученики из обоих домов, в общей сложности человек двадцать. Пришел даже Сарум, рыжий котяра, изгонявший крыс из бумажной кладовки. Он прилег у одной из ножек стола. А посредине стоял пресс.
Он перегораживал комнату, словно ворота: две мощные колонки, соединенные на вершине и посредине тяжелыми поперечинами. Колонки были прибиты к потолку и прикручены к полу, так что весь станок вплетался в ткань дома. Сверху в центре проходил винт, на котором фиксировалось прижимное устройство над длинным столом, растянувшимся между двумя колонками. На столе было подвижно закреплено ложе, которое можно подводить под пресс или уводить в сторону, чтобы менять бумагу или литеры. Это мало походило на то хрупкое сооружение, что мы впервые построили в подвале у Андреаса Дритцена двенадцатью годами ранее.
Я встал рядом с прессом и обратился к собравшимся. Не помню, что я сказал, да и думаю, они не особо слушали. Единственные слова, имевшие значение в тот день, были отлиты в свинце на основании пресса. Я завершил свою речь молитвой, прося Господа благословить наше скромное предприятие, которое мы основали во имя Его и служа Ему.
Как только я закончил, вперед вышел Каспар. Он не смотрел на собравшихся. Он всегда умел быстро сосредоточиваться, но после того, что с ним случилось, обрел почти
необоримую способность не обращать внимания на окружающих. Я думаю, ему нужна была броня от взглядов и насмешек прохожих, которые пялились на его уродство на улице.Он откупорил две бутыли с чернилами — большую с черными и маленькую с красными. Сначала обмакнул кисточку в красные чернила и осторожно нанес их на первую строку.
Потом налил рядом с прессом лужицу из черных чернил, густых и клейких, как нефть. Он помешал чернила ножом, ровно их распределив на плитке, потом взял два кожаных шарика на палочках. Один обмакнул в чернила, потом потер их друг о друга. Когда коричневая кожа стала однородно черной, он принялся натирать ею металлические литеры в прессе, совершая короткие круговые движения, словно замешивая тесто. Чернила распределились по форме тонкой пленкой.
Он отошел. Я вздохнул с облегчением. Я хотел, чтобы Каспар был частью этого мгновения, потому что его руки художника были наиболее ловкими в обращении с чернильными шарами. Но еще и потому, что это представлялось справедливым. Он являлся моей путеводной звездой, началом всего случившегося потом. И в то же время я, как всегда, испытывал некоторое беспокойство. В людях, что его окружали, всегда находилось что-то, вызывающее его неприязнь, раздувающее в нем опасное пламя.
Два молодых человека стояли по сторонам пресса — ученик по имени Киффер, которого я привез из Штрасбурга, и Петер Шеффер. Каспар выражал недовольство тем, что Шефферу была предоставлена эта честь, но я настоял на своем. Это была политика — дело происходило на глазах Фуста, и оно того заслуживало. Шеффер уже зарекомендовал себя самым многообещающим из моих учеников. У него было чутье к книгам, которым не обладал никто другой в нашей команде ювелиров, плотников, священников и художников.
Шеффер положил на доску, петлями прикрепленную к ложу пресса, лист пергамента. Пергамент, удерживаемый шестью шпильками, таким образом оказался против намазанных чернилами литер. Потом он откинул доску назад на петлях и завел под прижимное устройство. Они с Руппелем взялись за рукоять, приделанную к винту, и повернули ее.
Я бы хотел и сам ее повернуть, но я был стар, а эта работа требовала немалых усилий. Под натягом винт заскрипел и затрещал. Они задержали его на мгновение, потом повернули рукоять в обратную сторону.
Киффер вытащил доску и откинул клапан, так что стала видна нижняя сторона пергамента. Потом он отпустил шпильки и высвободил лист, хотел было перевернуть его, но, помедлив мгновение, передал мне. Собравшиеся плотным кружком обступили меня — все хотели увидеть результат.
На странице блестели тысячи крохотных букв, влажные и черные, как смола.
Текст не был завершен. Позднее с медной дощечки Каспара предполагалось добавить буквицу «В». Завтра печать на лист нанесут с другой стороны. А потом, еще через два дня, лист будет соединен с соседними, все будет сложено, прошито и наконец переплетено с другими. Но пока страница выглядела безупречно. Каждая буковка новых литер Готца получилась четкой и цельной, более ровной, чем могла бы сделать рука смертного писца.
49
Бытие; 1:1–2.
Я посмотрел на Каспара, желая разделить с ним торжество. Он избегал моего взгляда и уставился на пергамент, скривившись, будто надкусил кислое яблоко. Я знал, что его не устраивает — пунктуация на полях. Петер Шеффер был прав. Совершенство казалось идеальнее, если на самом деле не являлось таковым. Почему так происходило, я не понимал, но так оно и было на самом деле.
Я хотел подойти к Каспару, обнять его, напомнить ему, что это в такой же степени его победа, как и моя, но тут передо мной возник Фуст. Щеки у него раскраснелись, в руке он держал кубок с вином. Он похлопал меня по плечу.