Книга тайных желаний

Когда мы приблизились к городскому монетному двору, кто-то в толпе выкрикнул на арамейском диалекте набатеев: «Смотрите, вот идет пес Ирода Антипы!» — и я заметила, что отец вздрогнул. Когда и другие подхватили этот крик, один из солдат, который замыкал процессию, ринулся в толпу, колотя для пущего эффекта по своему щиту, отчего насмешки стихли.

Больше стыдясь нашей расточительности, чем опасаясь ненависти простолюдинов, я опустила голову, не желая встречаться с ними взглядом, и тут же вспомнила событие того дня, когда исчез Иуда, — событие, которое хотела бы забыть больше всего на свете.

В то утро брат отправился вместе со мной на рынок, где я надеялась найти папирус для письма. Обычно меня сопровождал Лави, но Иуда сам вызвался, и я возликовала. Мы неторопливо следовали тем же маршрутом, что и сейчас, и внезапно наткнулись на перевернутую повозку, рядом с которой распростерся ремесленник. Руку ему придавило мраморной плитой. Из-под камня тонкими паучьими лапками разбегались струйки крови.

Я попыталась удержать Иуду, не дать ему броситься на помощь:

— Он же нечистый! — воскликнула я, хватая брата за руку. — Оставь его!

Иуда вырвался и с отвращением уставился на меня.

— Ана! Где тебе знать о его бедах — тебе, девушке из богатой семьи, которая никогда не знала тяжелой работы, не испытывала голода! Воистину ты дочь своего отца!

Его слова обрушились на меня, словно каменная глыба. Пристыженная, я не шелохнулась, пока Иуда освобождал руку бедняги из-под камня и перевязывал рану полоской ткани, которую оторвал от собственной туники.

— Браслет, — бросил он, оборачиваясь ко мне.

— Что?

— Дай мне свой браслет.

Тогда на мне был обруч из чистого золота с рисунком в виде вьющейся виноградной лозы. Я отдернула руку.

Иуда приблизил лицо почти вплотную ко мне.

— Этот человек… — Он осекся, потом указал на группку потных оборванцев, которые остановились поглазеть: — Все эти люди заслуживают твоего сострадания. У них в жизни ничего нет, кроме поборов и долгов. Если они не могут заплатить, Ирод Антипа забирает у них землю, и тогда им остается только попрошайничать. Если этот человек не сможет работать, он пойдет по миру.

Я стянула сверкающий браслет с запястья и молча смотрела, как брат кладет его в ладонь раненого.

Иуда схлестнулся с отцом в тот же день, но позже. Мы же — мать, Йолта и я, — притаившись в тени, вслушивались в их спор с балкона над вестибюлем.

— Мне жаль, отец, что человек Симона бар-Гиоры плюнул в тебя, — говорил Иуда. — Но не тебе его осуждать. Эти люди в одиночку сражаются за бедных и обездоленных.

— Но я осуждаю их! — ярился отец. — Я осуждаю их за разбой и подстрекательство к беспорядкам. Что же касается бедных и обездоленных — они пожинают то, что посеяли сами.

Это его замечание, сделанное с такой легкостью, с таким бессердечием, привело Иуду в бешенство, и он проревел в ответ:

— Бедняки пожинают лишь плоды жестокости Антипы! Чем, по-твоему, им платить налоги, которыми тетрарх обложил их сверх обязательной храмовой подати и дани Риму? Их растирают в пыль, и ты занимаешься этим вместе с Антипой!

На мгновение наступила тишина, а затем отец прошипел:

— Вон! Убирайся из моего дома.

У матери перехватило дыхание. Все эти годы отец не особенно благоволил к Иуде, однако ни разу не заходил так далеко. Но разве брат набросился бы на отца, не вызови я у него утром отвращения своим злоречием? Мне стало нехорошо.

Шаги брата эхом разнеслись по неярко освещенному вестибюлю, и все смолкло.

Я обернулась к матери. Ее глаза горели ненавистью. Сколько я себя помню, она всегда презирала отца. Тот отказался впускать Иуду в потайные уголки своего сердца, и мать мстила супругу расчетливо и жестоко: притворялась бесплодной. Она глотала отвары полыни, дикой руты, даже целомудренника — растения редкого и крайне дорогого. Я обнаружила противозачаточные средства в коробке с травами, которую Шифра прятала в погребе, выкопанном во дворе. Своими собственными ушами я слышала их разговоры о пучках шерсти, пропитанной льняным маслом, которые мать помещала внутрь себя перед тем, как отец входил к ней, о смолах, использовавшихся после.

Говорят, задача женщины — быть красивой и продолжать род. Даровав отцу свою красоту, мать позаботилась о том, чтобы отказать ему в продолжении рода, не дав потомства, кроме меня. И все эти годы он так и не догадался о ее уловке.

Временами мне приходило в голову, что матерью движет не только жажда мести, но и ее собственный душевный вывих: не безмерность желаний, как у меня, а отвращение к детям. Может статься, ее страшили боль и возможная смерть, привычные спутники родов, пугал урон, который беременность наносила телу, или же претили изнуряющие усилия, необходимые для ухода за младенцем. Возможно, дети ей просто не нравились. Мне не в чем было винить мать. Но если именно эти причины заставляли ее притворяться бесплодной, зачем же она позволила мне появиться на свет? Зачем привела меня в этот мир? Неужто отвар целомудренника в тот раз не подействовал?

Этот вопрос мучил меня до тех пор, пока мне не исполнилось тринадцать и из речей раввина я не узнала, что закон позволяет мужчине требовать развода, если жена остается бесплодной в течение десяти лет. Тут словно небеса разверзлись, и Господь просветил меня, бросив разгадку к самым моим ногам. Я была для матери охранной грамотой. Меня произвели на свет, чтобы избавить ее от изгнания.

Мать держалась позади отца — спина прямая, подбородок кверху, глаза устремлены прямо перед собой. Солнце словно бы нарочно направило все свои лучи на золотистую ткань ее плаща. Вокруг нее даже воздух, напоенный надменностью, красотой и ароматом сандалового дерева, словно бы становился ярче. Я еще раз огляделась по сторонам — не мелькнут ли в толпе Йолта или Иуда, а затем, беззвучно шевеля губам, начала повторять: «Господи Боже наш, услышь мою молитву, молитву моего сердца. Благослови великодушие внутри меня, как бы я ни боялась его…»

Мне становилось спокойнее с каждым словом, по мере того как мимо проплывал город с его величественными строениями, которые внушали мне благоговейный трепет всякий раз, стоило лишь отважиться выйти из дому. По воле Антипы Сепфорис заполнился впечатляющими общественными зданиями: царской сокровищницей, украшенными фресками базиликами, термами. Появились система канализации, крытые тротуары и ровные мостовые не хуже римских. То и дело попадались большие виллы вроде отцовской, а дворец Антипы роскошью не уступал царским резиденциям. Восстановительные работы начались сразу же после того, как римляне разрушили город в годы смуты, когда Иуда лишился родителей, и Сепфорис восстал из праха богатым мегаполисом, который мог бы соперничать с любым городом, кроме разве что Иерусалима.

Недавно на северном склоне позади города Антипа затеял строить амфитеатр по римскому образцу, вмещающий четыре тысячи человек. Идея принадлежала отцу, который считал, что Антипа таким образом произведет впечатление на императора Тиберия. Иуда же заявил, что это всего лишь новая уловка, чтобы навязать нам римские обычаи. Однако отец на этом предложении не остановился: он посоветовал Антипе чеканить собственную монету, однако же изображение правителя, как принято у римлян, заменить менорой. Таким хитроумным манером Антипа выказал бы уважение второму Моисееву закону, который я нарушила сегодня утром. В народе Ирода Антипу прозвали лисом, но на самом деле главным хитрецом был мой отец.