Книга встреч
Шрифт:
— Ведь многие ветераны вспоминают войну без горечи, даже с некоторым сожалением — всё же это была их молодость, лучшие годы… А вы пишете, что для вас и День победы был печальным днем, полным одиночества и покинутости…
— Победу я встречала в Двинском райкоме комсомола. Все сидели у радиоприёмника, ждали сообщения… Вот, сообщили… Ребята выскочили на улицу, начали палить в воздух, кричать от радости. Я тоже выбежала со всеми вместе, а потом испугалась: как бы шальная пуля при таком салюте не задела. Вернулась в помещение, села и заплакала. А как иначе? Мне было некуда возвращаться с войны. У меня не было дома. Меня никто не ждал. У меня не было довоенного платьица, довоенных туфелек. Мне был 21 год — не старая как будто — а чувствовала я себя тысячелетней — столько всего было пережито. А вы знаете, почему я ушла на фронт? Потому что там кормили и одевали. Там давали гимнастёрку, сапоги и пшённую кашу с чёрным хлебом. До войны у меня этого не было. У меня в стихах есть: «Мама, я теперь сыта!..» Хотя армейская гимнастёрка тоже недолго служила. Когда смотришь фильмы о войне — «А зори здесь тихие» и так далее, — там ухоженные девушки в шерстяных юбочках выше колен,
— Вы сами какой период творчества своего считаете наиболее удачным?
— Никакой. Все одинаковы. Всегда поздние стихи больше нравятся, чем ранние. Другое дело, что с 1946 по 1953 год после доклада Жданова, я не писала совсем. Я просто себе запретила писать и рифмовать. В голове что-то кружилось, но я не записывала.
— Вы так испугались?
— Не испугалась. Просто поняла: всё, что я писала в молодые годы напечатано быть не может и никому это не нужно. Смирилась. Потом, зимой 1954 года, я написала поэму «Катерина», и она сразу прошла в «Неве». И в конце 1955 года вышла первая книжка моих стихов. И вот теперь у меня стопочка — 27 книг. Я пишу. Я всё время пишу. Есть у меня и книжка прозы — там семь рассказов на сюжеты из Ветхого Завета… Я считаю, что эта проза хорошая, изящная, не дамская. Дамской прозы я не пишу и даже читать её не могу. Что там? — Маша забеременела от Яши, а Яша ушёл к другой, но пришёл Ваня… Это всё чушь, и я этим не занимаюсь. Я не отношу себя ни к женской поэзии, ни к женской прозе, хотя кто-то сказал: «Когда курица начинает петь петухом, она уже яиц не кладёт. Тогда хозяйка отрубает ей голову — и в суп». Я не хочу писать, как мужчины, и в то же время у меня нет женской слащавости.
— Кто из современных поэтов вам нравится? Вы же многих знали — в том числе и тех, которые сейчас считаются гениями… Бродского, например…
— Я, честно говоря, никого не люблю. А Бродский… Бродский ведь не с первого представления получил Нобелевскую: чуть ли не восемь представлений было, пока наконец удалось. Он человек несомненно одарённый, его стихи я могу сравнить с симфонической музыкой. У меня рядом с кроватью полка, на которой стоят стихи, которые мне нужны, которые нравятся. И Бродского томик там стоит. Но нельзя сказать, что я упиваюсь Бродским. Я не однажды слышала его выступления, раз даже сама вместе с ним выступала. Неприятное впечатление. Он на сцене — как еврей на молитве: раскачивался с закрытыми глазами, бубнил, прикрывал лицо ладонью. Но публику это завораживало. А вообще-то, я люблю слушать чтение поэтов. Артист, когда читает, — он преподносит зрителям самого себя, а поэт — он гундосит косноязычно, но стих в таком чтении слышен лучше. Сейчас очень модно читать стихи в сопровождении всевозможных эстрадных номеров: чтобы там и музыка играла, и песни звучали, и танцы живота исполнялись. Так поэзии не услышишь. Но, разумеется, для того чтобы по-настоящему слышать поэзию, надо иметь голову и душу. Надо вникнуть в строчки. Да нужно, чтобы было и то, во что вникать. А если в строчках пустота? Как ведь пишут сейчас? (импоровизирует) — «Я любила, ты любил. Я ждала, а ты забыл. Я дала тебе платок, чтобы ты сморкаться мог. Ты его в карман засунул и рванулся за порог». И такие стихи поются каждый день с утра до вечера этими хриплыми бардами. Слово придумали — «барды»! Боже мой, чего только они не лепечут, чего они не хрипят, чего они не воют! Вот и Высоцкий… Что Высоцкий? У меня были строчки, что он, мол, «понравиться сумел тюрьмам и аптекам и охотно песни пел дорогим генсекам». Он хрипел изо всех окон, изо всех дверей — и после этого говорят: «Ах, его травили!.. Ах, его зажимали!» Если бы его травили, Брежнев и Хрущёв не приглашали бы его к себе на пирушки. Опять же и папа его… Папа его был не простой человек… Но этой темы не буду касаться. Высоцкий сейчас — неприкосновенный, его трогать нельзя. Ну, пусть… Читала я — и что? Большой поэзии нет. И когда после его смерти выступал Окуджава, он тоже сказал, что Высоцкий — не поэт. Тогда на Окуджаву тоже накинулись… Почему его ценят? Потому что сейчас время такое — графоманское. Расплодились графоманы, очень много графоманов! Сотни. Тысячи. Пишут все: от 15-летнего школьника до 90-летнего старика. Все, кто хоть раз срифмовал поздравление на день рождения тёще, всерьёз считают себя поэтами. Раньше графоман был штучным изделием, он приходил в редакцию, и все с ним раскланивались: «Это наш графоман идёт!» А теперь все пишут. И все печатаются. Но это не значит, что в России много поэзии.
— А прежде была?..
— За 80 лет Советской власти, как бы к ней ни относились, в стране рождались очень большие поэты, которые полностью забыты. Их даже не хотят упоминать. Недавно, например, отмечали 90 лет со дня рождения Михаила Александровича Дудина. В своё время он был лицом Ленинграда: большой человек и большой поэт. Говорят, по телевидению его вспоминали, но как-то вяленько, вяленько… А в Ленинграде и вовсе — как будто не было такого поэта. Это — несправедливость. И не знаю: когда-нибудь эта несправедливость исчезнет ли?
— А у вас нету ощущения, что это навсегда?
— Трудно сказать… У меня есть такие строчки: «Для Родины поэты не нужны, а для страны их назначают свыше». Кто-то свыше скажет: «Этого поэта следует считать гением!» И все, как попугаи, начинают кричать: «Гений! Гений! Гений!» И попробуй,
возрази этому хору… «Но это же гений! Это всем известно, что он гений!» А сами ни строчки из этого гения не читали. Я бы очень хотела, чтобы хоть один из этих попугаев на память прочёл стихи Мандельштама или Бродского. Нет, не получается. «Гений» у всех на слуху — остальные забыты. Навсегда? Если надо будет, — воскресят. Вот маленький пример: одно время только ленивый не топтал Евтушенко — и за прозу, и за стихи, смеялись над ним… А тут вдруг опять начали цитировать: Евтушенко сказал, Евтушенко написал… Снова вылезает Евтушенко — не сам, а с посторонней помощью. Так что очень трудно сказать, кого мы завтра вспомним, кого забудем.— Мне всё-таки непонятно: в советское время интерес к поэзии поощрялся, было много литературных объединений… Куда же ушёл читатель стиха?
— Ох, да никуда он не ушёл. Дело в том, что сама поэзия стала неинтересной. Неинтересной! И потом: для того чтобы прочесть хорошее стихотворение, нужно сосредоточиться, надо с головой уйти в строку. А зачем задумываться, если можно не задумываться? Вот ещё, больно надо!
— Но неужели вся нынешняя поэзия неинтересна? Хоть кто-нибудь из молодых стихотворцев вам нравится?
— Есть такой поэт Николай Зиновьев. Я прочитала недавно подборку его стихов и они мне очень понравились. Вот, например:
В степи, покрытой пылью бренной, Сидел и плакал человек. А мимо шел Творец Вселенной, Остановившись, он изрёк: «Я друг униженных и бедных, Я всех убогих берегу, Я знаю много слов заветных, Я есть твой Бог. Я всё могу. Меня печалит вид твой грустный, Какой нуждою ты тесним?» И человек сказал: «Я — русский», И Бог заплакал вместе с ним.Вот это меня пронзило! Слава Богу, есть ещё кто-то, кто понимает, кто чувствует, кто пишет. Не всё ещё потеряно, может быть, ещё и возродимся.
Вот совсем иное интервью, без оттенка горечи, обиды, — светлое и живое, — и это не смотря на то, что и тут главная героиня — замечательная поэтесса (на этот раз — Ирэна Андреевна Сергеева), и разговор идёт, в общем-то о том же самом…
18. «МНЕ БЫ ПРЕМИЮ ИОАННА МИРОНОВА!..»
— Стихи в редакцию носят и носят!.. Мы уж и объявление давали, что стихов не принимаем, а всё равно не отделаться от «поэтов». Люди уверены, что если содержание правильное, православное, то форма может быть какая угодно… Ни склада, ни лада — всё пустяки, лишь бы о Боге! Может быть, вы объясните народу, почему плохая форма губит хорошее содержание?
— Да потому что во всём должна быть гармония. Господь-то всё замечательным образом устроил: и польза, и красота — всё вместе слито в Его творении. Плохая форма разрушает гармонию, а нет гармонии — значит, ничего хорошего не получится. Но бывает, частенько бывает, когда человека объявляют православным поэтом не за стихи, а за то, что у него вера крепкая. Вот пример: матушка Таисия Леушинская — замечательная матушка, великая монахиня, но зачем из неё ещё и поэтессу делать, не понимаю… А пытаются… Но какая же она поэтесса? Не надо преувеличивать. Она великая молитвенница, и стихи её — это молитвы, только чуть-чуть подрифмованные. Но сила-то их не в рифмовке, и стихами их назвать никак нельзя.
— Да нужна ли какая-то особая «православная поэзия»? Разве не достаточно стихам быть просто искренними, добрыми, умными, красивыми?
— Ну, а если талантливый поэт хочет писать о своей вере, — что же вы ему запретите, что ли? Отец Андрей Трохин, например, — я его с удовольствием печатаю в «Дне русской поэзии». Или о. Сергий Григорьянц. У него необыкновенные стихи — церковные, написанные человеком, знающим храм Божий изнутри… Стихи священника, одним словом:
«В радости вселенской вышел из Чесменской, еле жив от счастья после со-причастья. Знаешь, Отче мой, труден путь домой, солона истома… Смешан снег с песком, а ключи от дома — под половиком».Но ведь мы печатаем в «Дне русской поэзии» не только верующих. Есть такой поэт — Сергей Николаев. Он странный такой, неприкаянный, пишет про бомжей… Необычные стихи, но очень талантливые. Конечно, бес его водит и никак не оставит, но ведь и совесть в нём есть! Он преподаёт русский язык, он любит русский язык… Надо его принимать в Союз писателей.
Надо признаться: поэты — несчастные люди. Себя мне не жалко, а вообще поэтов — всех — мне очень жалко. Они же невольники: у Бога или… или не у Бога. Вот один мой знакомый поэт — так сильно пьёт… Я ему говорю: «Остановись, ведь у тебя пропасть под ногами…» — «Нет, — отвечает, — мне ещё рано останавливаться, на меня ещё женщины на улице заглядываются!» — «Так это же не женщины! Это смерть твоя на тебя смотрит!»