Книга жалоб. Часть 1

— Кровосмешение по-латыни? Первая буква «и»? — спрашивает он.

— Инцест! — отвечаю. — Инцест — забава для всей семьи!

Звонит телефон.

— Знаю, знаю… — говорит главный редактор с набитым ртом. — Я получил рукопись. Нет. Еще не успел. Месяца через два. Я в запарке. А план на следующий год все равно уже составлен. Сожалею. Не за что!

Вздыхает и снова принимается за свой пирог:

— Кто только теперь не пишет!

Трубка замаслилась. Снова звонок.

— На заседании! — говорит секретарь. — Вот-вот должна быть…

— Сумасшедший дом! — Главный редактор вытирает пальцы о бумагу, в которую был завернут пирог. — Позавтракать спокойно не дадут…

— Датский философ, предшественник экзистенциализма.

— Киркегор.

— Черт! Не подходит.

— Попробуй тогда: Кьеркегор.

— Подходит!

Входит уполномоченный по гражданской обороне и кладет секретарю на стол бумаги.

— Что это?

— Решение о строительстве атомного убежища.

— Во дела! — говорит секретарь. — Это еще откуда?

— С последнего заседания.

Секретарь подписывает. Уполномоченный уходит.

— Видал?

— Если бы нас это спасло! — говорит главный редактор.

— Знаешь, что надо делать в случае ядерного нападения? — спросил я секретаря.

— Что? — Он не подозревает подвоха.

— Закрой уши руками, просунь голову между ног, поцелуй себя в задницу и скажи: «Прощай!»

— Ух, чтоб тебя… Безвластие?

— Анархия.

— Годится.

Никто больше не заходил. Никто не звонил. Погрузившись в полудремоту, они ждали.

Я сидел и смотрел в стену, повторяя про себя, как заведённый, спасительную фразу, которая должна войти мне в плоть и кровь: «Будь добрым к себе. Будь добрым к себе. Ты должен быть добрым к себе. Будь добрым к себе. Будь добрым к себе. Будь добрым к себе. Будь добрым к себе. Будь добрым к себе…»

7

Когда от меня ушла Лена, я был в отчаянии.

Сначала я решил покончить с собой. Но тут встал вопрос как? Все способы или мне казались слишком мучительными, или чересчур отдавали патетикой. У меня даже была мысль отправиться куда-нибудь на войну, записаться добровольцем и бессмысленно погибнуть за чью-то чужую идею, да только какая армия приняла бы в свои ряды книготорговца средних лет, выкуривающего больше трех пачек сигарет в день? К тому же я не был уверен, что помню, как стрелять из винтовки: столько воды утекло с тех пор, как я служил в армии! Я регулярно смотрел по телевизору репортажи о войнах в Африке и Азии, бывших как раз в разгаре, и завидовал трупам, сожженным в пустыне. Но ведь те солдаты, в рубашках с засученными рукавами, вечно жующие резинку, были почти что дети! Что бы я, старый специалист по страданию, делал среди них? Да меня бы завернули уже на границе или арестовали как шпиона. Так из моего намерения геройски погибнуть на поле брани ничего не вышло. Я предался отчаянию и стал совершенствоваться в нём, как в олимпийской дисциплине. Признаюсь, я даже немного смаковал эту тихую, непроходящую болезнь, с последовательным коварством разъедавшую меня изнутри. B то время я много пил и смотрел на мир сквозь винные пары. Однако надо было чем-то заняться. Вне зависимости от душевного состояния её хозяина, под дверью моей холостяцкой квартиры, которая, с тех пор как от меня ушла Лена, стала походить на берлогу степного волка г. Г. Гессе, регулярно оказывались счета за квартиру, за телефон, электричество, воду, вынос мусора… Воротнички рубашек потерлись, свитер на локтях стал просвечивать, только ботинки ещё сверкали, отражая своей блестящей кожей мою измученную душу. Ледяное чрево холодильника звенело пустотой. За неуплату по счетам у меня отключили телефон, последняя связь с внешним миром была прервана. Я стал распродавать книги и картины, которые собирал годами. Я потерял всякий интерес к ним, как и вообще к любому воду собственности. Сперва я продал весьма редкую теперь «Историю Югославии» Владимира Чоровича, чувствуя себя при этом так, будто продаю свою страну и свой род, затем за полцены, вынужденный безденежьем, продал и «Югославский национальный характер» Дворниковича (куда страна, туда пусть отправляется и характер её граждан!). Какое-то время я жил на деньги, вырученные за рукописный Коран в кожаном переплете с медными украшениями, и Библию, напечатанную в восемнадцатом веке в Вене; затем я загнал «Политические записки» Слободана Йовановича, «Ереси» Драганича, «Магнум кримен» Виктора Новака и «Православную Далмацию», изданную в 1905 году епископом Милашем. Один рукописный псалтырь из монастыря Крупа я превратил в кровь Иисусову, которую выпил без просфоры, причастившись таким образом для новых грехов; увы, пришлось распрощаться и со своей небольшой, но хорошо подобранной коллекцией картин и гравюр! У меня защемило сердце, когда я выставил на продажу две гравюры на меди в стиле барокко Христофора Жефаровича (святой Стефан Стилянович и святой Климент Охридский 1753 года). Среди белградских антикваров и библиофилов разнесся слух, недалекий, впрочем, от истины, что я сошел с ума, и они подобно стае стервятников набросились на остатки моей коллекции, так что вскоре я остался и без гравюр Захария Орфелина и Томаса Месмера, пяти оригинальных оттисков первого сербского литографа Анастаса Йовановича, а также без своего любимого альбома гравюр с видами Белграда восемнадцатого века. На что-то нужно было пить! Скрепя сердце расстался я с картинами и рисунками представителей группы Медиала. Преодолевая угрызения совести, продал и последнюю ценную вещь, которую имел и любил больше остальных, — маленькую картину, выполненную маслом на дереве, моего покойного друга Леонида Шейка! Был бы жив Леонид, надеюсь, он бы меня простил, ведь и сам частенько сидел без гроша в кармане.

Когда я распродал всё, пришло наконец время протрезветь. Как-то похмельным утром, обведя взглядом стены, где когда-то гордо располагалась одна из лучших в Белграде коллекций картин и откуда теперь на меня с укоризной смотрели пустые тёмные квадраты, я окончательно решил устроиться на работу.

Я выбрал самый захудалый из всех белградских книжных магазинов (что было довольно трудно, потому что они один другого хуже) и, признаюсь, не без удовольствия встретил ошеломлённый взгляд начальника торгового отдела «Балкан», не верившего своим ушам, что я, Педжа Лукач, некоронованный король белградских библиофилов, хочу поступить на работу в это Богом забытое место, куда годами не ступала нога покупателя и где уже давно не появлялось ни одной интересной книги. Дирекция как раз серьёзно подумывала о том, как бы превратить свой единственный книжный магазин в предприятие общественного питания, чтобы избавиться от груза вечных убытков. Моё предложение было принято скептически. Я согласился на минимальную зарплату, которая будет увеличиваться только в том случае, если каким-нибудь чудом дело пойдёт.

И вот я вступил под своды глубокой, полутемной пещеры, заваленной связками скучнейших книг и журналов многолетней давности. В пыльной витрине за мутными, немытыми стеклами гнили юбилейные издания. Они были буквально усыпаны дохлыми мухами и двухсантиметровым слоем пыли, а их выцветшие на солнце обложки печально ветшали под надписью: «СКИДКА НА НАШИ И3ДАНИЯ 30 %! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПЕРВОЕ МАЯ — МЕЖДУНАРОДНЫЙ ПРАЗДНИК ТРУДЯЩИХСЯ!» Был ноябрь. Лица трудящихся, которых я застал в магазине, были столь же печальны, как и его витрина; подобно тому, как супруги в долгом и нудном браке с течением времени становятся похожими друг на друга, так и они стали походить на место, прозябание в котором составляло их печальный удел. Один из них, какой-то лысый холерик, был переведён сюда в наказание из бухгалтерии, где что-то там напортачил. Уже в первую неделю после моего прихода он до срока ушёл на пенсию по инвалидности, плюнув на прощание в витрину. Его помощница, отечная беременная молодая женщина, убивала время вязанием чепчиков и штанишек для будущего ребенка. Вскоре ушла и она в отпуск по беременности, и больше я её уже не видел. Так я остался совсем один в этой темнице для книг, из которой намеревался сделать лучший книжный магазин в Югославии!

Для чего? Или, может, лучше спросить: для кого? Наверное, в то время я и сам это не вполне сознавал, но начал строить что-то вроде замка из книг — фантастический дворец, похожий на тот, который возвёл Гэтсби, чтобы однажды ночью заманить в него свою прекрасную, потерянную, любопытную Дэзи. Я хотел создать нечто подобное, создать при помощи книг, музыки и своей души место, куда валом повалят все, кто чего-нибудь стоит в Белграде, все красивые женщины, все интересные и умные мужчины; и принялся за дело с фанатизмом отчаяния, словно на карту была поставлена моя жизнь. Впрочем, так оно и было.

8

Как рождается книжный магазин?

Сначала необходимо вымыть стёкла витрины, смыть засохшую пыль и трупы насекомых, истлевшие рекламные наклейки, следы весенних и осенних дождей, отпечатки пальцев, обрывки прошлогодних объявлений, плакатов и извещений о смерти, пленку равнодушия… Но это не всё! Их следует мыть ежедневно, пока не соблаговолят вновь засверкать прежним блеском, уверившись, наконец, что попали хорошие руки.

Если стены посерели и потрескались, их следует обклеить афишами художественных выставок и кинофильмов (сорванных ночью с афишных тумб), так получается нечто похожее на пёструю внутренность волшебного ящика фокусника. И ещё: на свете существует множество картин, жаждущих попасть на свою стену, и множество стен, ждущих свою картину. Надо обходить мастерские художников и убеждать хозяев, что созданные ими полотна мертвы, пока их не оплодотворит взгляд зрителя. При этом следует отбирать картины, сюжеты которых достаточно неопределенны, чтобы выглядеть современно, и вместе тем достаточно понятны, чтобы не ставить зрителя в тупик.

Я внимательно просмотрел оказавшиеся в магазине книги и убедился, что в основном это барахло. Более или менее стоящие расставил по полкам, а остальные стал обменивать у другого издателя на чуть более приличные, чтобы и их потом обменять на лучшее, что можно найти на книжном рынке. Я решил ориентироваться на так называемую полудиссидентскую литературу, на те книги, что вызывали или вызывают больше всего споров и дискуссий. Затем обошел частных издателей, чудаков, безумцев, изобретателей вечного двигателя и тех отвергнутых энтузиастов, чьи книги никто не хотел ни печатать, ни продавать, и они решились сами на этот рискованный шаг, поставив на карту всё, что имели. И любители легкого и быстрого заработка, и снедаемые неутолимой жаждой славы — все они издавали книги, которые не взялся бы выпускать ни один серьёзный издатель. Это трактаты о снах и их толковании, о предсказании будущего, о игре в тарокко, брошюры о дзен-буддизме и медитации, о гипнозе, книги неудачников — какая ирония! — о том, как преуспеть в жизни, и учебники несостоявшихся писателей о том, как стать литератором; альбомы с позами во время любовных игр, книги об икебане, бридже, биоритмах, астрологии и хиромантии, словари тайного языка растений и животных, сборники поэзии хайку, исследования о движении хиппи, о йоге и разных диетах, пособия для начинающих фокусников, автобиографии и дневники, сборники афоризмов и системы чисел, обеспечивающие верный выигрыш в лотерее… Авторы были просто счастливы, что кто-то интересуется их презираемыми сочинениями. Когда всё распродам, я рассчитаюсь с ними по совести. На складе «Балкан», куда годами никто не спускался, я обнаружил старые издания русских послереволюционных писателей, снова входящих в моду; тут были собраны все: Пильняк, Олеша, Мандельштам, Замятин, Блок, Грин (из коробки с его книгами бросились врассыпную крысы), затем книги многих забытых писателей и философов, послевоенные журналы, теоретические труды Сталина, учебники товарищей Тимофеева и Жданова, столетние календари и сонники, а под всем этим гипсовые бюсты Горького, Бетховена, Вука Караджича и почему-то Евклида — головы с отбитыми носами и усами, с мудрым взглядом пустых глаз. Я перетряхнул все белградские книжные развалы, раскопал довоенные издания «Космоса», разрозненные серии «Кадок» и «Голубая птица»; нет, это не были какие-то особо ценные библиофильские издания, лишь старые, дешёвые, милые сердцу книги, которыми мы все когда-то зачитывались и которые потом забыли, — встреча с ними была своего рода возвращением в детство, отрочество, юность…

Мне наконец удалось убедить дирекцию «Балкан» взять на работу внештатно через студбюро по трудоустройству двух молодых людей. Не мог же я целыми днями сидеть в магазине! Я выбрал их сам. Они стояли перед Студенческим центром и продавали цветные плакаты. Чубчик, бородатый парень, стройный, как тростинка, и Весна, его почти бестелесная подруга, привнесли в «Балканы» что-то от богемного шарма лондонских книжных магазинов. Он носил в левом ухе серьгу, а она ходила босой. Её ступни безупречной формы были узки и изящны, ногти покрашены зеленым лаком. Они перетащили на улицу Королевы Анны свои плакаты с фотографиями рок-музыкантов, наклейки с вызывающими, провокационными надписями, значки-бляхи и кучу дурацких комиксов.

БОГ — ЖЕНЩИНА!

ЩАС ВЕРНУСЬ! ГОДО

МИККИ МАУС — ПEДЕРАСТ!

ВСЕ ЗВЕРИ РАВНЫ, HO НЕКОТОРЫЕ РАВНЕЕ ДРУГИХ. ОРУЭЛЛ

ЗАПРЕЩАЕТСЯ ЗАПРЕЩАТЬ!

Они принесли проигрыватель с пластинками, и магазин наполнился мелодиями «Времен года» Антонио Вивальди, блюзов в исполнении Кийта Джеррета, гермафродитскими голосами Лу Рида и Дэвида Боуие, гитарными пассажами Рави Шанкара, прекрасно отгоняющими комаров и гремучих змей… В первый же день они зажгли пахучие индусские палочки, и в воздухе повис мистический аромат Востока.