Книги крови. I–III

– Вы кто? – рявкнул Хаммерсмит.

– Ричард Уолден Личфилд.

– Понятнее не стало.

– Я был попечителем «Элизиума».

– А.

– Я считал своим долгом…

– Чего надо? – перебил Хаммерсмит, раздраженный хладнокровием Личфилда.

– Я слышал, что постановка под угрозой, – ответил тот невозмутимо.

– Нет никакой угрозы, – сказал Хаммерсмит, позволив себе вздернуть вверх уголок рта, – нет совершенно никакой угрозы, потому что нет спектакля. Его отменили.

– Да? – Личфилд взглянул на Кэллоуэя, спросив: – С вашего согласия?

– Он ничего не решает, у меня одного есть право на отмену, если так велят обстоятельства; это прописано в его контракте. Театр закрыт с сегодняшнего дня, повторного открытия не будет.

– Будет, – сказал Личфилд.

– Что? – Хаммерсмит встал за столом, и Кэллоуэй вдруг понял, что никогда раньше не видел его в полный рост. Он оказался настоящим коротышкой.

– Мы сыграем «Двенадцатую ночь», как анонсировано, – промурлыкал Личфилд. – Моя жена великодушно согласилась исполнить роль Виолы вместо мисс Дюваль.

Хаммерсмит рассмеялся – хриплый смех мясника. Впрочем, тут же осекся, когда в кабинет проник аромат лаванды, и вошла Констанция Личфилд, в шелке и мехах. Она выглядела так же совершенно, как в день, когда умерла: от ее вида даже у Хаммерсмита захватило дух и пропал дар речи.

– Наша новая Виола, – объявил Личфилд.

Спустя миг Хаммерсмит нашелся со словами:

– Ее нельзя взять за полдня до премьеры.

– Почему бы и нет? – спросил Кэллоуэй, не сводя глаз с женщины. Личфилду повезло, Констанция отличалась выдающейся красотой. Кэллоуэй боялся даже дышать в ее присутствии, опасаясь, что она улетучится.

Тут она заговорила. Реплики были из первой сцены пятого акта:

– Хотя нам нет других помех для счастья,Чем этот мой чужой мужской наряд,Не обнимай меня, не убедясьСличеньем обстоятельств, мест и сроков,Что я Виола. [2]

Голос был легким и музыкальным, но словно резонировал в ее теле, наполняя каждую фразу потаенной страстью.

2

Здесь и далее цитаты из комедии Уильяма Шекспира «Двенадцатая ночь, или что угодно» даются в переводе М. Л. Лозинского.

И это лицо. Оно было таким живым, ее черты откликались на слова с изысканной экономностью.

Она очаровывала.

– Простите, – сказал Хаммерсмит, – но на этот счет есть правила. Она состоит в «Эквити»?

– Нет, – ответил Личфилд.

– Ну вот видите, это невозможно. Профсоюз строго запрещает подобные вещи. Нас распнут.

– Вам-то что, Хаммерсмит? – спросил Кэллоуэй. – Вам не насрать? После того как это место снесут, вы в жизни не ступите ногой в театр.

– Моя жена наблюдала за репетициями. Она помнит текст назубок, – добавил Личфилд.

– Это будет волшебно, – сказал Кэллоуэй, который после первого же взгляда на Констанцию загорелся энтузиазмом.

– Вы рискуете проблемами с профсоюзом, Кэллоуэй, – напомнил Хаммерсмит.

– Я готов пойти на риск.

– Как вы и сказали, мне-то все равно. Но если им напоет об этом какая-нибудь маленькая птичка, вы останетесь с пометом на голове.

– Хаммерсмит, дайте ей шанс. Дайте всем нам шанс. Если «Эквити» занесет меня в черные списки, это мое дело.

Хаммерсмит снова сел.

– Никто не придет, вы же понимаете? Диана Дюваль была звездой, ради нее люди просидели бы вашу напыщенную постановку, Кэллоуэй. Но новое лицо?.. Ну, вам же хуже. Вперед, я умываю руки. Помните, Кэллоуэй, под вашу ответственность. Надеюсь, вас за это распнут.

– Спасибо, – сказал Личфилд. – От всей души.

Хаммерсмит начал перекладывать вещи на столе, особое внимание уделив бутылке и стакану. Собеседование было окончено: эти бабочки его более не интересовали.

– Уходите, – сказал он. – Просто уходите.

– У меня есть несколько просьб, – сказал Личфилд Кэллоуэю, когда они вышли из кабинета. – Об изменениях в постановке, которые усилят исполнение моей жены.

– Что именно?

– Для удобства Констанции я бы попросил значительно снизить яркость освещения. Она просто не привыкла выступать под такими жаркими и яркими прожекторами.

– Очень хорошо.

– Также я попрошу установить рампу.

– Рампу?

– Странная просьба, я понимаю, но ей куда лучше с рампой.

– Свет рампы может слепить актеров, – сказал Кэллоуэй. – Становится сложно видеть публику.

– И, тем не менее… Я вынужден настаивать на установке.

– Идет.

– Третье – я попрошу, чтобы все сцены с поцелуями, объятиями и прочими прикосновениями к Констанции переделали, чтобы исключить любую возможность физического контакта.

– Все?

– Все.

– Господи, почему?

– Моей жене не нужны эти приемы, чтобы драматизировать порывы сердца, Теренс.

Какая странная интонация на слове «сердце». Порывы сердца.

Кэллоуэй на кратчайший миг поймал взгляд Констанции. Его словно благословили.

– Представим нашу новую Виолу труппе? – предложил Личфилд.

– Почему бы и нет?

И троица зашла в зал.

Переработать мизансцены и исключить все физические контакты оказалось просто. Сперва состав настороженно отнесся к новой коллеге, но благодаря ее естественному поведению и природной грации скоро все были у ее ног. Кроме того, присутствие Констанции означало, что шоу будет продолжаться.

В шесть Кэллоуэй объявил перерыв и, предупредив, что явка на грим к восьми, разрешил часок погулять и отдохнуть. Труппа разошлась, воспрянув духом, постановка снова вызывала у них энтузиазм. Еще утром она казалась пропащим делом, но теперь все пошло на лад. Конечно, была еще тысяча поводов для колкостей: технические неполадки, неудобные костюмы, режиссерские промашки. Все это само собой разумеется. В действительности актеры были счастливы как никогда. Даже Эд Каннингем снизошел до того, чтобы отвесить пару комплиментов.