Книги в моей жизни
Шрифт:
*Братья Карамазовы" - часть вторая, книга шестая ("Русский инок"). Цит. по: Достоевский Ф М. Полн. собр. соч. Т. 14. Л., 1976. С.289 (примеч.перев)
ка, который написал: "Чувствую и знаю, что смерть вовсе не конец, как мы думаем, а, скорее, истинное начало. И ничто не исчезает или не может быть потеряно, не исчезают равно ни душа, ни материя".
С этой неизменной жизненной позицией резко контрастируют те вопросы и сомнения вплоть до полного отрицания, которыми заполнены сочинения Достоевского: выражая их посредством своих разнообразных персонажей, он ясно показывает, как терзает его проблема уверенности. В некоторых аспектах Достоевский напоминает Иова. Он ополчается на Творца и на саму жизнь. Обратимся вновь к Янко Лаврину: "Не в силах принять жизнь как
Несколько недель назад, разбирая свои бумаги, я наткнулся на вырезку из журнала "Пепес" (Лондон, 1937 год). Это была статья Гуткинда об Иове. Перечитав ее, я был просто оглушен. Уверен, что не сумел ухватить суть его слов, когда впервые их прочитал в 1937 году и не поленился сохранить для себя. Я упоминаю об этом сжатом и очень содержательном эссе потому, что в нем Гуткинд дает такое решение проблемы, которое никогда не встречалось мне прежде. Естественно, оно связано с моими предшествующими замечаниями о Достоевском.
"В Книге Иова, - говорит он, - Бог больше не измеряется миром, порядком или беспорядком в мире. Но мир измеряется Богом. Отныне Бог - мера вещей (как свет у Эйнштейна). И это радикально меняет мир. Книга Иова приводит нас к более глубокому пониманию мира". Далее он объясняет, что Книга Иова решительно порывает с христианской концепцией греха, равно как доктрина перевоплощения с ее понятием кармы - иными словами, с представлениями о том, "что всякий страдает по грехам своим".
"Страдание - это не уплата долга, - говорит он, - но, скорее, бремя ответственности. Иову не нужно было отвечать за совершенные им грехи. Он взвалил на себя ужасную проблему страдания [заметьте, как все это связано с Достоевским]. Вопрос, который он пытается разрешить, - это фундаментальный вопрос мироустройства, сражение между Богом и Сатаной... Это вопрос о том, есть ли у мира смысл или он лишен смысла. Благо ли мир или зло?"
И так далее. Гуткинд замечает en passant*, что в конечном счете Иову все было возвращено - богатство, здоровье и дети. "Иов не погибает, как греческие герои".
Затем, пикируя в самую суть проблемы, он говорит: "Но давайте спросим вместе с Иовом: Кто направляет слепую Судьбу? И что это за странная сфера, где Бог оставляет все на милость случая?" Он подчеркивает, что ответ Бога Иову - это не ответ на крик его души. Бог отвечает Иову, космологическим, по словам Гуткинда, образом. "Где был ты, человек, когда Я полагал основания земли?" Вот что отвечает Иову Бог. Гуткинд говорит, что "в космосе все подчинено закону. Любая вещь уравновешивается другой... Все сбалансировано". Природа - это царство Судьбы, утверждает он. Иов, пытаясь понять замысел Бога, "считает Бога некой разновидностью причины, некой природной силой". "Но, - добавляет Гуткинд, - Бог являет собой не только принцип, согласно которому можно объяснить вселенную или наделить ее смыслом. Это еще и Бог теологов - абстрактный Бог".
"В космосе человек и Бог никогда не пребывают вместе. Пантеистическая идея, что Бог присутствует в природе везде, послужила одной из причин упадка концепции Бога... Ничто не обладает собственной реальностью. Природа во всем относительна. Каждое явление входит составной частью в неописуемо сложную паутину отношений. Согласно еврейской традиции, Авраам искал Бога в космосе. Но не нашел его там. И, поскольку не мог его там найти, вынужден был искать Бога в том месте, где Он явился, а именно: в разговоре с Богом".
Мимоходом
Ни/тир
Затем следует то, к чему я постепенно подготавливал:
"Всегда можно вести себя так, будто никакого Бога не существует! Мы не можем объяснить тайну божественной природы - это было бы концом науки. Мы не можем ждать в трудную минуту помощи от Бога - это было бы концом человеческой инициативы. Чем
меньше прибегаем мы к идее Бога для объяснения мира или нашей собственной жизни, тем явственнее предстает нам Бог. Именно в этом состоит урок Книги Иова, выраженный в вопросе Господа: "Где был ты, когда Я полагал основания земли?" Или даже: "Кто положил меру ей, если знаешь?"Об Уитмене часто говорят, что у него было раздутое "я". Уверен, что то же самое, если мы захотим внимательно приглядеться, можно сказать о Достоевском, поскольку за его чрезмерным смирением скрывалась столь же чрезмерная гордыня. Однако мы ничего не достигнем, если будем изучать "я" таких людей. Они вышли за пределы своего "я": один, пройдя через непрестанные и почти невыносимые сомнения, другой - благодаря его неизменному и ясному приятию жизни. Достоевский взял на себя - в той степени, в какой это возможно для человека, - тревоги, муки и страдания всех людей, особенно же, как мы хорошо знаем, непостижимые страдания детей. Уитмен ответил на тревоги человека - не оценкою их или изучением, а непрерывной песней любви, примирения с жизнью, в котором уже заключен ответ. По сути, "Песня о себе" не отличается от гимна творения.
Д.Г.Лоуренс завершает свои "Исследования по классической американской литературе" главой об Уитмене. Это совершенно нелепый текст: чудовищная галиматья соседствует в нем с замечаниями поразительной глубины. Для меня это скала, о которую Лоуренс разбился. Он должен был в конце концов прийти к Уитмену, и он сделал это. Он не мог воздать ему безоговорочную хвалу - нет, только не Лоуренс. Истина же состоит в том, что он не смог оценить этого человека. Для него Уитмен - явление, но явление очень специфическое. Американское явление.
Однако, несмотря на все гневные тирады и смешное витийство, несмотря на довольно дешевые песни и танцы, которыми открывается эссе, Лоуренс сумел сказать об Уитмене такие слова, которые никогда не будут забыты. Многое в Уитмене ему удалось понять, многое он понять не смог, ибо, если говорить честно и откровенно, он был человеком меньшего калибра, который так и не достиг индивидуации95. Но суть послания Уитмена он понял и своей интерпретацией бросил вызов всем грядущим толкователям.
"Суть послания Уитмена, - говорит Лоуренс, - Большая Дорога. Это отпущенная на свободу душа - душа, доверившаяся собственной судьбе и смутным очертаниям большой дороги. Это самая смелая доктрина из всех, что когда-либо были предложены человеком самому себе".
Декларируя, что стихи Уитмена проникнуты истинным ритмом Американского континента, что он ее первый белый абориген, что он величайший, первый и единственный американский учитель (а не Спаситель!), Лоуренс говорит также, что Уитмен велик своей способностью изменять кровь в человеческих жилах. Его подлинное и серьезное признание в любви, восхищении и преклонении перед Уитменом начинается с этих слов:
"Великий поэт Уитмен много значит для меня. Уитмен, единственный человек, проложивший дорогу вперед. Уитмен, единственный первопроходец. Единственный в своем роде Уитмен... Впереди Уитмена-никого. Впереди всех поэтов Уитмен, первопроходец в пустыне еще не открытой жизни. Выше него никого".
Изливая песню собственной души, Лоуренс задыхается от восторга. Он говорит о "новой доктрине, новой нравственности - нравственности нынешнего бытия, а не спасения". Нравственность Уитмена, утверждает он, - это "нравственность души, живущей своей жизнью, а не спасающей себя... Душа, живущая своей жизнью, воплощая собой тайну большой дороги".
Великолепные слова, и Лоуренс, несомненно, произнес их искренне. Ближе к концу эссе, рассуждая об "истинной демократии", которую проповедовал Уитмен, рассуждая о том, как она раскрывает себя, он - с какой поразительной точностью!
– говорит: "Не возрастанием набожности или делами милосердия. Вообще никакими делами. Ничем, кроме как только собой. Душа идет вперед, не преувеличивая свою цену, пребывая в постоянном движении и существуя не более как в самой себе. И ее узнают, и проходят мимо или приветствуют, по велению самой души. Если это великая душа, в дороге ее ждет поклонение".