Книжный на левом берегу Сены
Шрифт:
— У вас найдутся книги Зигфрида Сассуна?[37]
— Конечно, — ответила Сильвия, сгорая от любопытства, почему это молодой мясник Мишель вдруг интересуется знаменитым английским окопным поэтом.
— Я лично знал Уилфреда Оуэна[38], — тихо прибавил Мишель.
И Сильвия поняла: Оуэн был учеником Сассуна. И хотя многие из его стихотворений публиковались в журналах, отдельным сборником они никогда не выходили, потому что Оуэн погиб в сражении всего за неделю до Перемирия. Погиб здесь, во Франции, всего двадцати пяти лет от роду. Сильвия благоговейно кивнула.
— Он был хорошим
В этот момент за углом раздался резкий звон, как будто кто-то уронил поднос с чашками и блюдцами. Мишель мгновенно накрыл голову полами пальто и бросился на пол, съежившись у колен Адриенны. Будь стол побольше, он залез бы под него.
Глаза Адриенны увлажнились, она мягко положила руку ему на спину.
— Всё в порядке. Это всего лишь посуда.
Мишель медленно распрямлялся, и, хоть в нем было, как думала Сильвия, не меньше ста восьмидесяти сантиметров роста, он выглядел сейчас смущенным, потерянным мальчишкой.
— Извините, — проговорил Мишель, — привычка.
— Я оставлю вам экземпляр «Контратаки» Сассуна, обещаю, — сказала ему Сильвия. — И у меня есть соображения насчет кое-чего еще.
Мишель кивнул в знак благодарности и тихо ретировался.
— Чудесный парень, один из лучших, кого я знаю, — заметила Адриенна севшим от переживаний голосом.
— Да, я вижу.
— Мы вместе росли, недалеко отсюда. Но то место, тот мир больше не существуют. Ему было куда труднее смириться с их потерей, чем мне. Там он чувствовал себя как рыба в воде, в отличие от меня.
— Тебе, как я вижу, очень уютно в нынешнем мире, — заметила Сильвия, размышляя про себя, что ей пришлось уехать в Париж, за тридевять земель от дома, чтобы найти тот непринужденный уют и ту терпимость, которыми наслаждается Адриенна.
— Я сама его построила, так что хотелось бы надеяться. И конечно, мне помогли. И Ринетт, и Сюзанна, и мои родители всегда поддерживали мои сумасбродные идеи.
Сумасбродные идеи.
— Ты имеешь в виду…?
Развернув ладони вверх, Адриенна покачала ими, как чашами весов.
— Мое книгочейство, мой отъезд в Лондон, книжную лавку и, между прочим, даже мой… — Она обвела публику в кафе осторожным взглядом, прежде чем шепотом продолжила: — мой сапфизм.
Тоже понизив голос, Сильвия спросила:
— Ты когда-нибудь обсуждала это с ними?
— Нет. — Адриенна даже выставила вперед ладони, точно отгоняла подобную мысль. — Но, я так думаю, Мишель тоже не очень-то стал бы обсуждать с родителями своих подружек.
Сильвия засмеялась.
— Тут ты права. И почти то же я могу сказать о себе. Я имею в виду разговоры в семье. Ни родители, ни моя старшая сестра Холли не задают мне щекотливых вопросов насчет мужчин, и они никогда не предлагали мне выйти замуж. То же и с Киприан. Но Америка в этом смысле куда менее терпима, чем Франция. В Нью-Йорке считалось бы преступлением, отважься я полюбить… — Тебя, едва не проговорила она, но вовремя спохватилась. А впрочем, ей и не нужно было продолжать, Адриенна поняла все без слов.
Кивнув, она ответила:
— Франция принимает все это на бумаге, на уровне законов. И многие семьи вроде моей принимают особых друзей своих сыновей и дочерей. Но в остальном…
Адриенна выразительно покачала рукой, что значило: не так, чтобы очень.
— В Соединенных Штатах сегодня и на бумаге-то никакого просвета не
наблюдается.— Стыд и позор.
— Oui.
Сильвия тряхнула головой, отгоняя внезапно накрывшую ее мрачность.
— Что ж, спасибо, что делишь со мной свой мир.
Адриенна засмеялась:
— Ты строишь его вместе со мной, ch'erie.
Когда же?
В ней закипало нетерпение.
Сильвия знала, что навсегда запомнит момент, когда они с Адриенной после сытного завтрака за минуты до девяти утра пришли к дверям «Шекспира и компании» с ключами в руках, готовые отпереть лавку и впервые распахнуть тяжелые ставни на ее окнах.
— Знаю, ты не собиралась открываться раньше десяти, но…
— Знаю, мне тоже не терпится.
В первый час после открытия в лавке царила торжественная тишина. Сильвия оглядывала рисунки Блейка и драгоценные листки с автографом Уитмена, теперь обрамленные и развешанные на узком участке стены между полками, которые были плотно уставлены книгами. Наслаждаясь запахами кожи, бумаги и типографской краски, Сильвия с грудью, полной воздуха, табачного дыма и гордости, сказала себе: «Это все мое. Я это сделала».
Она еще не успела занервничать, зайдет ли к ней кто-нибудь, как на пороге лавки явились те самые «кто-нибудь»: сестра Адриенны Ринетт, ее муж Поль-Эмиль Бека и ее любовник Леон-Поль Фарг, поэт, с нежностью называвший завсегдатаев лавки Адриенны potassons (нашими студиозусами), обыгрывая глагол potasser (штудировать) в первом лице множественного числа — nous potassons, — чтобы подчеркнуть их принадлежность к общему дружескому кругу. А поскольку этот глагол куда менее употребителен, чем его более нейтральный синоним 'etudier (изучать), прозвище явно подразумевало избранность. Сильвия гордилась, что единственной из американцев была причислена к числу potassons.
Остаток дня сохранился в ее памяти размытой картинкой прибывавших и убывавших людей. Они приходили в магазин «Шекспир и компания», в ее магазин! По большей части то были potassons, заглянувшие поздороваться, приобрести библиотечный абонемент, купить одну-две книги и пообещать вернуться на вечеринку в честь открытия. При этом среди посетителей оказалось немало привлеченных любопытством жителей соседних кварталов. «Походил тут, поглядел, интересно же, что может называться “Шекспиром и компанией”», — так выразился живший поблизости доктор, месье Дезотель.
Как только зашло солнце и темнота раннего ноябрьского вечера вступила в свои права, Адриенна с Ринетт начали вносить блюда с приготовленными Адриенной угощениями. И снова Сильвия восхитилась их количеством и изобилием, про себя задаваясь вопросом, неужели их пиршество в той же мере, что и срыв Мишеля, невольными свидетелями которого они стали утром в кафе, были своего рода реакцией на войну — сочувственное oui, merci, благодарность тому, что после всех этих лет они снова наслаждаются вакханалией еды и питья.