Княгиня Екатерина Дашкова

С приданым все просто решилось. Князь Михайла торговаться и не думал. Вот и вышло, что моя доля меньше, чем у Лизаветы да Марьи оказалась. Батюшка сказал, при таком женихе о приданом толковать смешно — на наш век с лихвой хватит. Хватить-то, наверно, хватит, да только хочу быть хозяйкой, из чужих рук не глядеть. И порядки свои завести. И хозяйством сельским непременно заняться. Очень последнее время агрономия занимать стала. Энциклопедисты так и толкуют: должен человек для гармонии своего бытия ближе к природе быть. Князь Михайле сказала, он и с тем согласен. Говорит, в их имении подмосковном Троицком охота преотличная, а уж насчет полевых да садовых работ не его дело. Скучно ему.

Скучно? Так и не надо. Ничем не надо поперек себя заниматься. Моей воле простору будет больше. Матушка князь Михайлы как о моих намерениях услыхала, в восторг пришла, давно, мол, дела наши молодой хозяюшки ждут. Хоть и не они меня для князя выбирали, главное, для свекрови, чтоб сын женился, семьей обзавелся. Сам признается, что семейных уз не искал, девушки по сердцу не встретил, да и остепениться никак не мог. Зато теперь счастлив безмерно. Только я счастливее. Дня без него пробыть не могу — тоска на сердце ложится. Сама себе не верю, что стихи слагать захотелось. И как только так долго не ценила поэтический дар господина Сумарокова, ведь будто про нас с князь Михайлой написано:

Прости, моя любезная, мой свет, прости, Мне сказано, назавтрее в поход ийти; Неведомо мне то, увижусь ли с тобой, Ин ты хотя в последний раз побудь со мной, Покинь тоску, — иль смертный рок меня унес? Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слез. Имей на мысли то к отраде ты себе, Что я оттоль с победою приду к тебе. Когда умру, умру я там с ружьем в руках, Разя и защищаяся, не знав, что страх; Услышишь ты, что я не робок в поле был, Дрался с такой горячностью, с какой любил.

Князь Михайла и сам большой любитель сумароковских песен, хоть делам литературным времени и не посвящает. Что ж, каждому свое.

— Вот те, Михайла Ларионыч, и новый узелок завязываться стал. Ты про Лизавету Романовну толковал, ан великая княгиня не то что за супругом глядеть, сама, того гляди, во все тяжкие пуститься готова.

— Веришь, в толк взять не могу — скромница такая, ученая да рассудительная. Все больше со стариками про материи высокие толковать горазда, а тут на тебе.

— Верь больше учености-то бабьей. Супротив гвардейца подлинного кто из ихней сестры устоит? Так сказать, нешто зятек мой князь Михайла Иваныч Катерине Романовне нашей ровня? Он и за книгу-то, поди, лишнего разу не возьмется, а сладят с женушкой, не сглазить бы, любо-дорого.

— Да ведь грех-то какой: окошки опочивальни княгининой супротив окошек молодца оказались. Он со своей стороны все глаза проглядел, она поначалу мельком поглядывала, а теперича, толкуют, накрепко и сама засела. Улицей, гляди, интересоваться стала.

— Это из Орловых который же будет?

— Известно, старший — Григорий.

— Да нет, Михайла Ларионыч, Григорий не старший. Старший у них в семействе Иван Григорьевич, достойнейший малый. Наград не ищет, к начальству не льнет, а храбр — ничего не окажешь.

— Может, и так. Только и Григорий не промах. При Цорндорфе отличился, ранение получил. Правда, что в Шляхетском кадетском корпусе среди первых не бывал, да ему и ни к чему. При его-то статях! И ростом вышел, и в плечах косая сажень, и подковы смеючись гнет. На гулянье в семик каждая девка такому на шею кинется.

— То мне любопытно, куда такие амуры завести могут. Великий князь и так супругой помыкает, спит и видит, как ей развод дать да из России выслать, а она ему интенцию дает. Сама себя виноватит. Да и государыня уж как невестки не жалует, если что, каждое лыко в строку пойдет.

— Ну, пока-то дело не очевидное. Орловых всех великой княгине представили, ведь без малого рота молодцов. К старшим-то прибавь: Федор, Владимир, один Алексей чего стоит. Ребята ладные, смелые, от жизни свое взять рады бы, а средств никаких. Им, думается, в большую игру играть впору.

— Так не с великой же княгиней начинать!

— Может, во дворец через боковую дверку протиснуться решили. Еще поглядеть надо.

…Господи, досада какая — опять князь Михайле на службу отъезжать. Так бы и не отходила от него ни на минуточку. Ласковый. Чуть что — в глаза глядит. Опечалишься, приголубит. Задумаешься, веселить станет. После Петербурга Москва и не город вовсе. Садов да деревьев множество. Мостовые битые. Где камень — на экипаже не проехать, где пыль — в окошке кареты ни зги не видать. В какой двор ей въедешь, курдонёру и в помине нет — кругом службы, люди снуют, скотина мычит, журавли у колодцев скрипят. И в домах далеко до петербургского фасону. Мебели дорогие, новомодные, а так уставлены, что настоящего приему не сделать, разве что сидеть да толковать за чаем. От колокольного звону по утрам спать нельзя: земля гудит. Разносчики кричат. Да не то что простолюдины — порядочные люди их из окошек летним временем высматривают и на дворы зазывают. Свекровь чего только за день от них не накупит, а то и торговаться сама примется — за материи какие, кружева аль холсты. А по магазинам сама не ездит, разве что раз-другой за год на Кузнецкий мост выберется, потом рассказов не оберешься. В опере даже ложи своей не имеет — мол, от шуму театрального голова болит. Всего больше с гостями толковать любит. Сколько девки за день самоваров перетаскают: один отпоет, другой тащат. Меня обо всем рассказывать заставляли. Принять хорошо приняли, а любопытничают. Как со свекровью спорить, когда князь Михайла матушку дороже всего ценит. Да и княгиня об сыне обмирает. Вот только толковать-то с московской родней оказалось не просто: французского не знают, а моему русскому до совершенства далеко. Где ошибки делаю, где слова не к месту подбираю. Попросила у свекрови да сестрицы ее, княгини Анны Михайловны Гагариной, уроков, очень обе утешились. Что родной речью не пренебрегаю, что потрафить им хочу. Как не хотеть! Лишь бы в дому лад да тепло были, лишь бы семья наша с князь Михайлой как след сложилась. Лишь бы…

Так случилось, едва мы с князь Михайлой до Москвы доехали, в Петербурге графини Мавры Егоровны Шуваловой не стало. Очень добра ко мне была. Государыню жаль — очень графиню любила. С юных лет в поверенных Мавру Егоровну имела, а теперь и сама недомогает, и на-поди — какое горе.

Спасибо Ивану Ивановичу — и в Москве милостью своею меня не оставил. В Петербурге книжки доставать не просто, а уж в Москве и толковать не приходится. Тут шуваловские посылочки куда как дороги. Свекровь дивится, что чуть что — за книгу берусь, только отъездами князь Михайлы мои книжные занятия и объясняет. А мне подчас трудно скрыть нетерпение, с каким выдерживаю продолжительность застольных семейных бесед — так хочется открыть недочитанную страницу. Энциклопедия — кто бы знал, какие волшебные перспективы познаний она открывает. Когда бы мне ее удалось получить, кабы не любезность Ивана Ивановича. Одних разговоров и споров о ней сколько. Иван Иваныч рассказывал, как расправились со священнослужителями, написавшими статьи о церкви и теософии в первых томах — еще скольким книгам предстоит выйти! Сорбонна лишила аббата де Прада ученой степени, архиепископ парижский послание издал, где труды аббата осудил, так что пришлось ему искать убежища у Фридриха II. Еще одного автора заставили из Франции бежать, а который не успел, заключили в Бастилию. Как же трудно человечество мирится с познанием! Кажется, все против того, чтобы перед их глазами открылась истина. Издатели от своих гонителей хотели устремиться в Берлин, под покровительство императора, но Вольтер их остановил, сказав, что в Берлине больше штыков, чем книг, и Афины только в стенах королевского кабинета.

У меня всего лишь семь томов, других, кажется, еще и нету, но какая бездна мысли в этих книгах! Вот уж точно написано в предисловии: «Цель энциклопедии — объединить знания, рассеянные по поверхности земной, изложить их в общей системе для людей, с которыми мы живем, и передать людям, которые придут за ними: дабы труды минувших веков не были бесполезны для веков грядущих, дабы наши потомки, став образованнее, стали также добродетельнее и счастливее и чтобы мы могли умереть в сознании исполненного пред человечеством долга».

— Вот и кончается наше с тобой время, братец Роман!

— С чего это хоронить нас, Михайла Ларионыч, собрался?

— Худо, голубчик, с государыней. Который день из покоев не выходит, к себе никого не допускает. Все одна да все в потемках.

— Так окон и не раскрывает?

— Не велит, да и весь сказ. Только что на столе свечи горят, да и то счетом — чтобы лишнего свету не было.

— Что ж теперь делать. Значит, время его императорского высочества Петра Федоровича настает. Приготовиться надобно.