Княгиня Монако

Я побежала к Блондо. Славная девушка не ложилась в постель и уснула с четками в руках, очевидно молясь за меня. Бросившись на ее кровать, я разрыдалась; между тем усталость взяла свое, и я тоже подремала час или два. Меня разбудили шаги слуг, ходивших взад и вперед по коридору. Пришлось вернуться в свою злополучную комнату; князь лежал на том же месте.

При моем появлении он открыл глаза, протер их, посмотрел на меня и произнес столь же надменным, как и выражение его лица, тоном:

— Черт побери, сударыня, вы же моя жена! И вы все еще не понимаете, какая великая честь вам оказана. Я предупреждаю вас прямо сейчас, что если вы вздумаете брать пример с ваших бабушек, тетушек и прочих ваших никудышных родственниц, которым нет числа, то вас ждет плохой конец.

Вы уже достаточно хорошо знаете Шарлотту де Грамон, чтобы понять, как она восприняла этот выпад и что она на это ответила.

XXIX

Вначале мною овладела столь бешеная ярость, что я едва не задохнулась. У меня не было сил говорить, настолько я была взволнованна. Что касается князя, то он насмешливо смотрел на меня снизу вверх, гордый своей выходкой, как человек, считающий себя хозяином положения и основательно устанавливающий свой трон. Я тотчас же подумала, что мне предстоит стать рабыней, если я немедленно не поставлю его на место. Я знала, что господин этот тупоголовый, ограниченный, недалекий и упрямый; кроме того, мне было известно, что с возрастом его недостатки должны усугубиться и что лишь твердая воля может укротить этого альпийского медведя. Более или менее овладев собой, после недолгой паузы я произнесла уверенным голосом:

— Вы, вероятно, забыли, где вы находитесь и кто я такая, сударь, а также, что, заявляя подобным образом о чести, которую вы мне оказываете, вы оскорбляете мою семью.

Господин Монако посмотрел на меня с изумлением, удивляясь тому, что я посмела ему возражать. Я же продолжала:

— Сама я бы не стала, да еще так скоро, пускаться в объяснения подобного свойства, но я пойду на них: нет ничего лучше, чем сразу выяснить, какого поведения тебе следует придерживаться в будущем. Я происхожу из достаточно хорошего рода, чтобы со мной можно было считаться. Я не люблю подобных разговоров, и таким образом вам не удастся превратить меня в покорное существо. Я никогда не действую по принуждению и не подчиняюсь приказам, даже если намерена внять просьбам. Я ваша жена, это так, но я герцогиня де Валантинуа и знаю, какие обязательства накладывают на меня это имя и этот титул во всех отношениях — вам незачем мне об этом напоминать.

Лицо князя, сидевшего на кровати в своем смятом подушками колпаке-колоколе, из-под которого выбивались волосы в папильотках (в ту пору еще не носили париков), не поддается описанию. Вид у него был крайне подавленный. И все же он попытался выразить недовольство. Тогда я стала кричать громче него, и, прежде чем покинуть комнату, он потерпел полное поражение. Однако нанесенное им оскорбление навсегда врезалось в мою память и не изгладилось доныне — с того мига отсчитывается вся наша жизнь; князь задел мое самолюбие, и мое самолюбие этого ему не простило.

С восходом солнца снова возобновились торжества, а также насмешки брата, с которым мне хотелось бы посмеяться вместе: моя обида была слишком сильна. Я совершала свой туалет почти молча; отослав горничных, я приняла матушку как герцогиню де Грамон, пришедшую к герцогине де Валантинуа. Ничто не могло вытеснить из моих мыслей услышанные слова, ничто, даже моя печаль и мои сожаления.

За роскошным завтраком я вновь встретилась с Биарицем: он был белее савана. Его вид испугал меня и в то же время тронул, поэтому я подошла к юноше во время прогулки в саду. Он попятился, решив, что я пройду мимо.

— Господин де Биариц, — сказала я, — вы очень бледны. Вам нездоровится? Вы не заболели?

— Нет, сударыня, я просто умер.

— Умер? — переспросила я, пытаясь рассмеяться. — И вы не собираетесь воскреснуть?

— Никогда.

— Серьезно?

— Сударыня, я не из тех, кто шутит.

Пюигийема не было дома, а г-на Монако там было для меня чересчур много; мне захотелось отвлечься, и я решила утешить этого прекрасного страдальца.

— Даже если вас пожалеют?

— Кто же может меня пожалеть? Впрочем, я не прошу, чтобы меня жалели. Карл Великий был в эту минуту горд, как истинный идальго.

— Я баск, — продолжал он, — и я дворянин; ни один род по ту сторону гор не сравнится с моим родом; слава Богу, я ничего никому не должен. Я молод и силен, а боюсь лишь Всевышнего, он один внушает мне страх; если мне угодно быть несчастным, значит, я сам этого хочу; я не понимаю, с какой стати меня следует жалеть.

Я не удержалась и протянула Биарицу руку, чтобы он ее поцеловал; это движение вырвалось у меня непроизвольно, вопреки моей воле и чувствам. Молодой человек был так красив, горд и пылок! Мои глаза выдавали мои мысли; я подала кавалеру руку, хотя он об этом не просил, и, целуя эту руку, он спросил шепотом: — Уже слишком поздно?

Живая изгородь из молодых грабов заслоняла нас от чужих взоров; впервые в жизни я была охвачена чувством, которое впоследствии стало для меня привычным. Я оставила юноше луч надежды; он не вышел из рамок приличия, но надел мне на палец необычайно причудливое кольцо, усыпанное драгоценными камнями:

— Этот перстень принадлежал самому главному и самому древнему из чародеев; один из моих предков обнаружил его после Ронсевальской битвы на пальце одного грозного сарацина, которого он собственноручно убил, как и многих других, умерщвленных им ради собственной славы. С тех пор этот перстень хранится в нашем доме; я даю его вам в пользование, сударыня; бережно храните его, он обладает большой силой и принесет вам счастье; я даю его вам в пользование, слышите? В свое время и в надлежащем месте я приду и попрошу его вернуть.

Меня уже искали; послышались шаги, Биариц исчез, стремительный как белка, и, когда ко мне подошли, я уже была одна. Я дрожала и была в высшей степени потрясена. Во мне пробуждались новые ощущения, это и удивляло, и пугало меня; я осознавала, что они могут склонить меня к пагубным действиям, но была не в силах их обуздать. Я грезила о них весь день и всю ночь, и потом это случалось со мной еще столько раз; теперь я грежу о них на смертном одре, где я оказалась еще такой молодой, будучи жертвой этой могучей силы, с которой я даже не пыталась бороться.

Из-за отъезда отца свадебные торжества получились довольно унылыми. Я не делала ничего, чтобы внести в них веселье. Мое новое положение вызывало во мне смертельное раздражение; отсутствие Пюигийема меня удручало, а присутствие Биарица повергало в трепет. Уже не принадлежа самой себе, я убегала от прошлого, настоящего и, главное, боялась будущего. Я одевалась с кокетством, наряжалась часами, любовалась собой, глядя в зеркало, и радовалась, находя себя красивой. Мне страшно хотелось ускорить миг отъезда и прибытие двора, все это великолепие и ожидавшие меня почести. Мой муж становился в моих глазах все более ничтожным, и мое превосходство устанавливалось на обломках его неудавшейся попытки взять надо мной верх. Я обращалась с князем как с младшим сыном семейства, а не с Гримальди, а он все сильнее пылал любовью к моим глазам, метавшим в него молнии. Впрочем, я это видела и старалась усилить свои чары, чтобы упрочить свою власть.

Наконец, прибыл гонец от маршала; отец извещал нас о том, что он ожидает нас в Байонне, чтобы двинуться в путь навстречу королю, к границам провинции. У нас все было готово, и наш отъезд был стремительным. Мне так не терпелось уехать! Господин Монако всячески этому способствовал, поскольку таково было мое желание. Сравнивая эту покорность мужа с его вздорными речами на следующее утро после свадьбы, я преисполнялась гордости от того, что мне удалось настолько его изменить. Есть ли еще на свете другой такой глупец? Мысль об этом до сих пор вызывает у меня стыд и гнев.