Князь из будущего. Часть 2

* * *

Май 625 года. Аквилейская гавань (в настоящее время г. Градо, область Фриули-Венеция-Джулия, Италия).

Небольшой островок в бывшей гавани Аквилеи — это все, что осталось от прежнего величия после разгрома здешних мест сначала готами Алариха, потом гуннами Аттилы, а затем — лангобардами. После последнего нашествия четвертый город Империи так и не оправился, и практически перестал существовать, если не считать существованием несколько сотен оборванцев, что ютились в руинах театров, бань и дворцов знати. На месте гигантского города образовалось несколько поселений. Остатки жителей Аквилеи жались вокруг базилики, которую варвары пощадили, опасаясь мести распятого бога. Двести тысяч человек жило здесь когда-то, а теперь руины помпезных некогда зданий уходили в бесконечность, приводя в трепет Григория и его спутников. Малая часть горожан укрылась на островке в гавани, там, где раньше были морские купальни для богачей. Это место называли Градо. Как всегда и бывает, даже в этих руинах шла непрерывная борьба за власть. Епископы Аквилеи объявили себя Патриархами, считая римских пап схизматиками. Глядя на них, прелаты Градо не стал отставать, и тоже стали Патриархами, породив головную боль для всех римских пап на ближайшие восемь столетий. Эта бурная религиозная жизнь никак не улучшила жизни местного населения, истерзанного постоянными эпидемиями и грабежами. Теперь потомки беглецов прозябали в нищете, перебиваясь ловлей рыбы в окрестных водах. Они смогли уцелеть, ведь ни гуннам, ни лангобардам даже в голову не пришло переплыть пролив шириной в сотню шагов.

Рыбаки провожали изумленным взглядом истинное чудо, которого не видели здесь уже много лет. Имперский дромон^[10] причалил в старом порту, который еще не тронуло время. Защищенная от штормов гавань служила Империи многие столетия, принимая корабли с египетским зерном и карфагенским маслом, в свою очередь, отправляя в провинции толпы связанных варваров, которых вели сюда победоносные легионы. А теперь из разоренной земли звероподобные герцоги лангобардов гнали римлян на продажу в Бургундию, где регулярные вспышки чумы и оспы убивали крестьян тысячами. Благодатные земли севера Италии пустели, понемногу заселяясь германцами и словенами.

— Преосвященнейший! — с нескрываемым испугом обратился к Григорию капитан корабля. — Вы уверены, что вам нужно именно сюда? Может быть, лучше высадиться в Равенне?

— Уверен! — сказал Григорий, на груди которого болтался массивный серебряный крест. Идти в Равенну, чтобы потом пробираться через половину Италии, раздираемой междоусобицами германской знати? Нет уж, увольте!

К берегу подскакал десяток всадников в броне, которые вопросительно уставились на огромный корабль с двумя рядами весел по бокам. Григорий вытащил из-за пазухи серебряную пластину с выбитой на ней звездой и показал всадникам. Те ударили кулаком в грудь и склонили головы.

— Причаливай, нас уже ждут, — дал команду Григорий.

— Помоги нам, господи, — прошептал капитан. — Дикие земли, как есть дикие!

Сотня людей вышла на берег, с опаской поглядывая на руины порта. Кое-кто из женщин начал плакать, прижимая к себе детей. Три десятка ремесленников из императорских мастерских с семьями было отдано по договору архонту склавинов. И за эту помощь княжеству придется заплатить немалой кровью. Вслед за людьми сгрузили мешки с их пожитками и инструментом, а самыми последними — сундуки с книгами, неслыханным сокровищем, которое в этой толпе не имело ценности ни для кого, кроме епископа Григория. А к берегу уже подъезжала целая кавалькада телег под охраной полусотни всадников с бритыми подбородками и вислыми усами.

— Боярин! — полусотник княжеской охраны ударил кулаком в грудь. — Можно выступать. Отсюда до Солеграда две недели пути через перевал. Герцог Гразульф даст охрану и еду до самой границы. А от Солеграда на ладьях поплывем, я уже послал гонца, он предупредит жупана.

— Тогда чего мы ждем? — посмотрел на него Григорий. — Пора в путь!

Воин дал отрывистую команду, и в телеги начали грузить котомки, мешки, сундуки, ящики и малых детей. Телеги со скрипом двинулись, а ромеи, которые пугливо смотрели по сторонам, пошли рядом. Дети, сидевшие на кучах пожитков, с любопытством крутили головами, поглядывая на груды камней, бывшие когда-то домами. На руинах уже выросли деревья, разорвавшие своими корнями каменную кладку старинных стен. В центре города дома были целыми, и в них жили люди. Небольшие стада коз паслись в развалинах, густо заросших травой и кустарником. Дома были отремонтированы уцелевшими жителями, а то и сложены заново, благо камень — это единственное, чего было здесь в избытке.

В этой земле установился хрупкий мир. Аквилейские епископы нашли общий язык с герцогом Гразульфом, который был арианином. У них был общий враг — Империя и римские папы, а потому горожане вздохнули спокойно, начиная наслаждаться плодами мирной жизни. И, впрямь, эта земля была истерзана до того, что даже простое отсутствие войны казалось немыслимым благом.

Григорий, проезжая по этой стране, видел робкие ростки жизни, которые начали пробиваться сквозь то чудовищное опустошение, что перетерпела когда-то цветущая имперская провинция. Ведь еще были живы люди, которые помнили времена владычества константинопольских императоров. Небольшие деревеньки на месте старых поселений, где лангобарды, гепиды и готы жили вперемешку с римлянами, были обычным делом. Немало было и словенских сёл, жители которых двигались на юг из предгорий Альп, осторожно, шаг за шагом, заселяя пустующие земли. Там, на северо-востоке, хорутане построили город Крн, а вокруг него образовалось целое княжество^[11]. Язычники захватили те земли, превратив римское население в рабов. И даже само слово «крещеный» — «крщен» на словенском, в том княжестве стало означать раба. Жизнь там была непроста, и хорутане продолжали уходить на юг, туда, где тепло. Герцог фриульский был неглуп, и не устраивал бессмысленной бойни. Вместо этого он установил разумный размер податей для пришельцев, позволяя им обихаживать брошенные когда-то пашни, усеянные костями их старых владельцев. Здесь сейчас жила едва лишь пятая часть людей от того, что было в старые времена, но двадцать-тридцать лет мира исправят это, вновь наполнив жизнью благодатные земли Италии.

Завидев крест на груди Григория, многие кланялись, а тот благословлял людей, не обращая внимания на ненавидящие взгляды ариан и язычников. Им еще предстоит дойти до римского города Форум Юлия, который варвары назвали Фриулем, а потом по горной дороге подняться к руинам Агунтума, где пятнадцать лет назад аварская конница и словенская пехота наголову разбили Гарибальда второго, герцога Баварии. А там уже и рукой подать до Солеграда, где их ждут корабли. Григорий улыбнулся в предвкушении. Он только что понял, что его настоящей родиной является именно Новгород, а вовсе не бургудский Санс. Там, в Новгороде, было все, что ему дорого. И это новое знание крайне удивило епископа Григория.

Глава 26

Май 625 года. Паннонская степь, земли племени кочагир. Неподалеку от руин г. Виндобона (совр. г. Вена).

Степь, которая стала для Добряты родным домом, покрылась изумрудным ковром свежей зелени. Отощавшие за долгую зиму кони веселели на глазах. Уже не видны были ребра, а шкура на боках залоснилась сытым блеском. Первая зелень — праздник в степи. Буйное разнотравье украсилось луговыми цветами, а шелест крыльев хрущей, вылетевших в несметном количестве, перекликался с шорохом ковыля, тянущего к весеннему солнышку свои метелки. Вскрывшиеся речушки уже вошли в свои берега, как и великий Дунай, который утащил грязно-серые льдины куда-то вниз по течению, где разбил их о зубья Железных Ворот^[12]. Топкие берега, которые жадно впитывали воду после разлива рек, уже давно просохли, но вода в тех реках всё еще была студеной, словно напитанной зимним холодом, что неохотно сдавался лету.

Хорошо в степи весной. Ветер бьет в лицо, когда скачешь на коне. Да только он не режет больше глаза острыми злыми снежинками, как в лютую зимнюю стужу, а наоборот, дарит всаднику приятную прохладу. Добрята любил это время, и степь он полюбил тоже. Он все еще был мальчишкой, которому шел пятнадцатый год, а потому частенько играл с такими же ребятами из аула в их немудреные игры. К нему тут уже привыкли, поверив, что он и, правда, сын Онура от словенской наложницы из-за Дуная. Откровенно говоря, поверили потому, что всем было наплевать, здесь такое было в порядке вещей. А если бы не умение обращаться с луком, то на него и вовсе не обращали бы ни малейшего внимания. Подумаешь, еще один пацан бегает, да их тут в каждой юрте по шесть, а то и восемь ртов. Вон они, носятся по улице, сверкая белозубыми улыбками на чумазых лицах. Они тоже радовались весне. Радовались тому, что смогли пережить зиму, похоронив одного, а то и двух братьев или сестер. Суровые боги брали свое каждый год. Слабые погибали, оставляя степь сильным. Это здесь принималось, как должное, ведь смерть была непременным спутником жизни. А еще непременным спутником местной жизни были вши и блохи, а к этому Добрята привыкнуть никак не мог. Он еще в Сиротской сотне приучился к водным процедурам, и слегка шокировал соседей, регулярно обмываясь и прожаривая одежду на костре. Впрочем, степнякам и на это было плевать. Хочет мыться мальчишка, пусть моется. Даже судачить об этой странности вскоре перестали, списывая на то, что полукровка он, а не урожденный всадник. Такие тут были люди, простые и понятные.

Спокойная, размеренная жизнь кочевого рода прерывалась только войнами, мелкими и крупными. Крупных пока не было, а вот мелкие набеги соседних племен, которые пытались выдавить ослабевших кочагиров с их пастбищ, случались частенько. Но тут сыграли свою роль те подарки, которые так и не принял великий каган. Онур понемногу одаривал нового тудуна, и тот стал его лучшим другом, защищая своими всадниками земли этого племени. Тудун Эрнак тоже был на редкость простым парнем, у которого мир делился на две половины — белую и черную. И точно так же он делил людей, на хороших и плохих. И, как можно догадаться, те люди, что дарили ему дорогие подарки, были хорошими людьми. А те, что не дарили, были куда хуже. Так старый Онур, понемногу залезая в казну рода, изрядно пополненную князем Самославом, купил себе немного спокойной жизни. Но, сколько веревочке не виться, а конец всегда близок. Такие вот простые прямолинейные парни могли быть крайне опасны, если понимали, что их водят за нос. Они не прощали тех, кто предавал их доверие. И вот прямо сейчас в юрте Онура шел очень неприятный разговор, исход которого мог оказаться непредсказуем.

— Великий хан! Как я рад! — старый Онур раскинул руки в приветствии, но осекся, увидев перекошенное от злобы лицо тудуна, который едва сдерживался.

— Как это понимать, старик? — бросил он, даже не произнеся положенных приветствий. По степным обычаям переход сразу к делу считался почти оскорблением.

— О чем ты, великий хан? — спокойно спросил его Онур.

— Где твоя младшая дочь? — резко спросил тудун. — Где дочь твоего брата? Где дочери других старейшин?

— Моя младшая дочь далеко отсюда, хан, — с каменным лицом ответил Онур. — Она там же, где и сотня других девушек нашего племени. Она стала наложницей у одного из полукровок.