Князь Олег

Бастарн успокаивающе похлопал Дира по спине и грустно проговорил:

— Греки всегда умело используют слабость своих врагов себе на благо… Расскажи-ка мне лучше, Дир, как вы отплыли. Ты хорошо все помнишь?

— Отплыли мы не как обещали, утром, а пополудни. Аскольд всю ночь разглядывал дары греков, все искал в них яд или змею, но к утру сморился и до обеда проспал. Потом он вызвал воевод, но не досчитались мы Гельма, куда он пропал, так и не выяснили, ждать не стали, как раз в это время наш ветер подул, ну мы и тронулись. Спокойно отплыли из бухты, немножко непогода разыгралась вслед, но она не досадила нам, — вяло доложил Дир жрецу» вопросительно посмотрел на него.

— Значит, буря вас не задела, — бесстрастным тоном проговорил Бастарн и внимательно посмотрел на Дира.

— А… была буря? — удивился Дир.

— Фотий всем священникам христианских государств сообщил, что ему пришлось молить помощи у Богородицы и во Влахернском соборе был произведен всеобщий молебен, после чего опустили в воды Босфора ризницу Христа, которую якобы узрел Бог и якобы нагнал на врага бурю.

Дир ухмыльнулся.

— Меня интересует, какова доля правды в изложении Фотия, — хмуро проговорил Бастарн и, вставая, добавил: — Чую, что правды в его сочинении очень мало.

— Мало?! — возмущенно переспросил Дир.

— Мало, но есть, — твердо изрек жрец. — И ты нынче убедил меня в этом, правдиво поведав о дикости и разбое, которые учинила дружина Аскольда… Хотя, подожди! — в раздумье остановился жрец. — Там, в «Послании», сказано, что Аскольд в город не вошел!

Дир удивился:

— А где мы столько добра набрали, что третье лето не бедствуем?

— Ясно, что Фотий не мог христианским государствам доложить, что какая-то языческая воинская сила перехитрила его и вошла в город, который охраняется не столько стратиотами да двумя линиями древних стен, сколько божественной силой Христа!

— А дань?! — возмутился Дир.

— Ну, дани вы, друга, не дождетесь, — пророчески заявил Бастарн и, взглянув на небо, весело посоветовал: — Идем скорей, не то ворота замкнут и стражники не впустят нас в город.

Глава 5. Ветка смоковницы

За окном уже смеркалось, и вместе с темнотой в гридню киевского князя проникло что-то еще, тяжелое, мрачное, чего не хотел принимать князь и с яростью гнал прочь. Стало неуютно, холодно… Один! Разогнал всех, дозволил всем трапезничать без него, а теперь вот сидит и тревожные думы разгоняет в разные стороны! Аскольд хмуро ткнулся лбом в холодное стекло, пытаясь остудить злобу, еще клокочущую внутри из-за вести о «Послании» Фотия, и неожиданно для себя решил опробовать совет верховного жреца. Вначале он просто мысленно вопрошал Небо: «Кто является причиной моей тревоги: Фотий? «Послание»? Бастарн? Дир?» Некоторое время напряженная тишина странным гулом отдавалась в ушах Аскольда, давила и терзала его беспокойную душу, но, приказав себе проявить терпение, немного погодя он вдруг ощутил ясный ответ: «Нет». Аскольд недоуменно покрутил черноволосой головой, затем вновь спросил: «Исидор? Софроний?..» — но, снова получив ответ «Нет», остолбенел. Боясь глубоко дышать, он решился предположить: «Сын?» — и, когда получил ответ «Нет», только тогда и выдохнул. Но после этого испытания задать простой и легкий вопрос: «Экийя?» — для Аскольда оказалось нестерпимой мукой. Экийя — это основа его жизни! Все, что делает он в своей жизни, освящено ею.

Да с ней ничего и не может случиться! Кругом стража, няньки, столько догляда! Но почему так похолодели руки и в висках стучит так, будто кровь наружу рвется, а ноги словно прикованы к бревнам, которыми аккуратно выложен пол в гридне киевского правителя? Аскольд задержал дыхание, закрыл глаза, еле выдавил: «Экийя?» И через мгновение он всем существом воспринял ответ: «Да!»

Аскольд ошарашенно прошептал несколько раз это не подлежащее сомнению «да» и не мог сдвинуться с места.

Потом он бросился из гридни так, будто кто-то гнался за ним, и метнулся в ту сторону, где располагалась маленькая душная клеть. Там стояла жесткая, деревянная, но широкая, покрытая мехами кровать, предмет особого почитания киевского правителя. Обычно, распахивая дверь в эту выложенную ореховым деревом клеть, где все пахло цветами, Экийей и любовью, Аскольд немного хмелел и волновался.

Сейчас Аскольда привела сюда одна тревога, и князь влетел как стрела, несущая всему смерть.

Густой сумрак обволакивал углы комнаты, и таинственно шуршали маленькие пучки сушеной ароматной травы, от запаха которой всегда по-особому кружилась голова князя.

Маленький столик с незажженной свечой словно нерешительно шагнул навстречу князю и жалобно поведал ему об отсутствии хозяйки.

Аскольд ринулся к одру и провел рукой по меховому покрывалу. Стремительно-жадный и вместе с тем беспокойно-озабоченный жест увенчался успехом: рука наткнулась на довольно большую ветку с длинными, тонкими, почти острыми листьями и маленькими, едва раскрывшими лепестки соцветиями. Аскольд глубоко вздохнул, сел на постель и улыбнулся. «Она здесь! Она была здесь, но не дождалась меня и куда-то ушла!.. Что это за ветка? Какой аромат от нее!.. Аромат моей Экийи!» — с радостью подумал Аскольд и, прижав ветку к груди, расслабленно прилег на одр…

— Княгиня, иди спать, — шепотом позвала нянька Экийю, когда Аскольдович, распластавшись на кроватке, заснул крепким сном.

— Иду, — отозвалась Экийя, видя, что и нянька устала, и сын действительно уснул так, что вряд ли проснется, а если и проснется, то для чего же нянька спит в детской клети? Экийя медленно отошла от одра, на котором широко раскинула ручонки ее ненаглядная отрада, трехлетний сын, и тихо подошла к няньке.

— Ежели что, разбуди, — предупредила она старуху и ласково дотронулась до ее плеча.

— Да будет тебе, княгиня, хмурые думы нагонять, — устало проговорила нянька и вдруг с лукавинкой в голосе добавила: — Иди-ка ты к своему лелюшке, не чает, наверное, бедовый, когда ты с ним ляжешь!

— Наверное! — вздохнула Экийя и не двинулась с места.

— Да ты что, княгиня? — забеспокоилась нянька. — Али что в душе треснуло?

— Не знаю, — прошептала Экийя и, чуть помедлив, вдруг спросила: — А ты одного любила или еще кого-нибудь?

Нянька встала, взяла Экийю за локоток и легонько сжала.

— Любить можно только одного, дочка. Блудничают со многими. А блуд — дело безотрадное, богами запретное! — как можно ласковее проговорила нянька и, немного помолчав, спросила: — А ты мать свою попытай. Ужели от дочери она мудрость вашего народа скроет?

— Не скроет, — грустно ответила Экийя и, пожав плечами, рассеянно поведала: — Моя мать очень мало любила… Отец был жесток… Имел наложниц… а она болела за него…

— Вон что! — участливо протянула полянка, кутаясь в убрус. — Да ведь наложницы-то не всегда зло таят в себе.

Экийя села на табурет.

— То было давно, годов тридцать вспять. Тогда во Киеве был правитель лихой, князь Бравалин. Как и твой, все на греков ходил. Люди баяли, ряд с ними сторговал, но греки, как и твоего, чую, обманули. Так вот однажды он дюже лихо сходил на греков и нас, сирот, после пира доброго забрал к себе.

— Сирот?! — переспросила Экийя.

— Да, отцы наши с ним на греков пошли, а надобе [6] не вернулися: частью были побиты греками, частью во море покой нашли, знать, лихую медовуху не ко времени отпотчевали, — объяснила нянька, вздохнув.

6

Надобе — назад.

— Понятно! — воскликнула Экийя. — А дальше?

— А дальше что? Собрал нас Бравалин соколиноокий, чернобровый, обнял, дары да одежды раздал и говорит: пока женихов у вас нет, я вас жить к себе заберу. И забрал! Надо же нас было от лихих кочевников защищать!

— И… не трогал? — недоверчиво спросила Экийя.

— Как же не трогал! Трогал! — откровенно сказала нянька и словоохотливо поведала: — Бывало, придет к нам в девичью и начнет рассказывать разные сказы, смеркаться станет, он свечу не дает зажигать, какую-нибудь податливую девку выберет, та, глядишь, и не выдержит, уйдет с ним на ночлег, а то и при нас сотворит, что захочет, не больно считался с нашими душами. Так вот и жили, пока не женился.