Князь Владимир

Рогдай сказал вдруг:

– Князь… Подумай. Великому пророку Мухаммаду нужен такой воин, как ты! Ты смог бы пронести зеленое знамя пророка по всем северным землям.

– Да? – спросил Владимир. – А что нужно, чтобы стать мусульманином?

Поздно ночью Кремень заглянул, скривился: князь снова работает за полночь.

– Тут к тебе этот… просится. Важное дело, грит.

– Борис, что ли? – спросил Владимир. – Впусти.

Кремень покачал головой с великим неодобрением, а в щель протиснулся волхв Борис. Кремень тут же закрыл за ним дверь.

Борис выглядел изнуренным. Сказал треснутым голосом:

– Княже… великую тайну тебе доверю.

Владимир лишь глянул в его серое лицо, будто Бориса неделю держали в застенке, били и рвали щипцами.

– Веди, – велел коротко.

Ночь была темная, гридней он оставил, ибо дорога была всего лишь через две улицы. Борис долго перебирал ключи, открывал запоры, затем спускались по ступенькам в подвалы, пробирались по узким проходам, где удобно держать оборону, отметил Владимир, открывали еще двери, затем еще.

Наконец Борис отодвинул последний засов, толкнул дверь. Факел в его руке уже догорал, но когда волхв скользнул вдоль стены, там зажглись масляные светильники. Борис бросил дымящий факел на пол, растоптал.

Комната тянулась в полумрак, затем в полную тьму, но Владимир чуял, что и там еще не стена. В этом странном подвале можно было бы схоронить для внезапного удара целую дружину, но здесь были… грамоты! В свертках бересты, на деревянных дощечках, в толстых кипах пергамента, даже на красных пластинках из обожженной глины.

– Грамоты, – прошептал Владимир благоговейно. – Ты грамотный?

– Как и ты, – ответил Борис несколько удивленно.

– Я только греческие письмена хорошо разумею… И малость рунами могу писать. А здесь, как вижу, и всякие другие.

– Я грамотный в восьми языках, – ответил Борис надтреснутым голосом. – А здесь их намного больше. Я о другом тебя хотел спросить, княже. Что делать с этими ведами?

Владимир пошел вдоль стен, бережно трогал кончиками пальцев высохшие, несмотря на умелое хранение, свертки бересты с мелкими-мелкими значками, сдувал пыль с рыжих ноздреватых пластинок из глины – письмена покрупнее, значки совсем неведомые, приподнимал края листов из тончайшей телячьей кожи, где узнавал знакомую латиницу и ромейские письмена.

Борис наблюдал за просветленным лицом князя, горящими глазами, ясно заметным румянцем, и глубокое сочувствие охватило сердце. Князь леплен из той же глины: рад бы бросить все и всех, засесть здесь, читать жадно о днях минувших, о сгинувших царствах, о деяниях необычных и славных, о чудных народах и обычаях, о легендах и обрядах столь далеких пращуров, что и поверить в то, что это их пращуры, – трудно…

Наконец повернул блестящие глаза:

– Я не знал о таком сокровище!

Голос не был обвиняющим, только безмерно удивленным. И с ноткой благодарности, что показано ему первому. Видно же, что не одно поколение собиралось, но ни Ярополк, ни Святослав, ни Ольга не знали, иначе либо в княжьи покои велено было бы тащить, либо еще что, но известно о них бы стало.

Борис дважды добавлял масла в светильники, наконец кашлянул напоминающе. Владимир повернулся, счастливый, наткнулся на мрачный лик волхва, медленно и нехотя вернулся в земной мир.

– Говори. Чую, не для похвальбы показываешь.

– Что делать с ними, княже?

Владимир отшатнулся:

– А что… стряслось? Только скажи. Ты прав, такое в тайне держать надобно. Даже от князей. Но ты ж не сам за всем этим смотришь? Подбери верных людей, а я дам злата и жемчуга, сколько запросишь. И не спрошу, куда дел. Вижу, святым делом богов занимаешься. Можешь перепрятать даже от меня, не обижусь.

Борис морщился, отводил взор, кряхтел, переступал с ноги на культяшку, снова вперял взор в счастливое лицо молодого князя.

– Княже…

– Говори же!

– Ты душу кладешь, чтобы весь народ подтащить хоть на пядь выше к солнцу, к небу, к богам. Или к единому богу, это не важно. Но ты жаждешь сделать людей другими, лучше!

Владимир смотрел пристально:

– Звучит лестью, но это правда.

– Княже, в этих книгах много чудес, но это все о прошлом. Ты знаешь ли, что наши пращуры людей ели?

Владимир сказал сухо:

– Воинский обычай. Я сам, когда ходил с варягами, выдирал еще живую печень убитого врага. Ел сразу, пока трепыхается в пальцах, пока живая кровь брызжет! Мол, сила убитого переходит к тебе. В чем-то верно, святой волхв!

Борис покачал головой:

– Печень убитого врага жрут не потому, что сила перейдет… а чтобы на том свете не мстил кровнику. Но вот ты уже не исповедуешь звериные обычаи своего отца, а твои прадеды вовсе ели убитых! И не только печень.

– Русы? – ахнул Владимир.

– Только ли русы… Все ели. Чем дальше в глубь веков заглядывать, тем больше звериности в людях обнаружишь. Боги не создали человека из медведя в один день. Мол, вчера был лютый зверь лесной, а сегодня – весь светится от святости! Думаю, если бы удалось вот так проследить весь путь человека вглубь к медведю, то никто бы не узрел черты, где он еще человек, а за нею уже зверь… Но по самым древним записям, что у нас есть, мороз по коже бегает от той звериности и лютости, в какой наши прародители жили… Но не осуждай, не осуждай! Все так жили, мир был таким.

– Но сейчас…

– А ты на что? – сказал Борис грубо. – Ты находился и в древние времена. Не сам ты, а такие, как ты. Клали жизни, чтобы вытащить племя из дикости. Иногда удавалось приподнять хоть на пядь, хоть на палец, хоть на волос. А за тыщи… не знаю, сколько тыщ лет, вот и доползли, обламывая ногти. Едим только печень убитого врага, а там, глядишь, вовсе человека есть не станем… И стариков своих убивать не будем, когда вовсе одряхлеют. А то, глядишь, то и дело зимой везут престарелых отцов да матерей на санках в лес, оставляют там лютым зверям на растерзание… Понятно, прокормить бывает трудно…

– Но не рубят же им головы, – огрызнулся Владимир, – как было принято, я слыхивал в детстве, в седую старину! Как до сих пор степняки делают. Но ты прав, волхв. Я уже чую, зачем показал мне это, будь ты проклят! Будь проклят, что сам не смог решить, а и это взвалил на мои плечи!

Сгорбившись, он пошел к выходу. В дверном проеме качнулся, как слепой, задел плечом, пошарил руками по стене. Борис взял лучинку из пучка, пошел следом, освещая путь трепетным огоньком. На душе тревожно, тяжко, и страшился оттого, что не ведал: правильно ли содеял?