Князь. Записки стукача

Маша сказала стыднее: «Они травили его, как зайца». И заплакала.

Сегодня пришел Кириллов. Сообщил, что преступник из дворян. Разумеется! Они у нас теперь главные революционеры. Отец изверга служил лекарем в имениях Великой княгини Елены Павловны, и тетка щедро платила его семье. Все дети и преступник получили воспитание за ее счет.

Преступление Кириллов описал живописно… Ночь перед выстрелами он провел у проститутки. После дешевой шлюхи отправился убивать своего Государя… Почему решился? Не согласен, что большинство народа трудится, а меньшинство пользуется их трудом. А раз не согласен, значит, надо убивать! В Бога он не верует, и убеждение убить сложилось у него после прочитанных книг! Верноподданнических чувств никогда не имел, что не помешало учиться за наш счет! Живописно объяснил, что в его воображении, как тени, проходят мученики за народ, фигурировавшие в целом ряде политических процессов и безвременно погибшие. И картины их страданий разжигали его ненависть ко мне и побуждали к мщению и борьбе за светлое будущее…

Я попросил напомнить мерзавцу, что казнили только тех, кто присвоил себе подлое право казнить других людей. Напомнить ему о страданиях жертв – убитых министров, генералов, их семей… И велел спросить, каково это светлое будущее, ради которого он и друзья его убивают других! Ответил восхитительно: «Я не могу ясно представить себе новый строй жизни». Не может! Но думает, что «каждый будет удовлетворять всем своим потребностям без всякого ущерба для других». Это он, оказывается, понял «после прочтения сочинений Милля, с примечаниями Чернышевского и Маркса».

Представить не может, но понял! И давай убивать, прочитав примечания. И все ж таки мне было жалко этого несчастного, тщеславного глупца, наверное, еще и потому, что видел так близко. Его жалкое лицо и эта фигура, распластанная на грязной мостовой… А главное – глаза!

Его приговорили к смерти, но я велел Кириллову дать ему бумагу – написать просьбу о помиловании. Однако он оставил бумагу чистой.

Его образ почему-то продолжал преследовать меня… И я решил: коли увижу раскаяние, все-таки помилую. В закрытой карете, вместе с адъютантом, который должен был передать приказ о помиловании, подъехал к плацу. Собралась охочая до этих страшных зрелищ огромная толпа. Ужасно! Надо отменить публичность казни, эту нашу азиатчину. Но тогда в чем её поучительность? Хотя есть ли вообще поучительность в таком зрелище?..

Я подъехал к плацу без охраны, в карете с опущенными занавесками.

Первый раз я видел казнь… Убийство, которое мог сам остановить…

Эшафот – высокий помост, окруженный со всех сторон железной решеткой. На нем – два деревянных столба с перекладиной. С перекладины свисали и раскачивались на ветру две петли. А рядом с эшафотом, на виду у всех, стояло нечто, прикрытое рогожей, которая не могла скрыть очертаний. Это был гроб, заготовленный для еще живого человека… Наконец подъехала колесница. Преступник сидел на скамейке спиною к лошадям, руки его были перевязаны сзади веревкою, черный сюртук солдатского сукна, черная фуражка без козырька, на груди – черная доска, на которой было написано «государственный преступник».

Он с усмешкой (!) смотрел перед собой – на солдат, выстроившихся вдоль помоста. В это время появился палач, назначенный к совершению казни… я до сих пор его вижу. На нем – кроваво-красная рубаха, а поверх нее – черный жилет. Нарядный! Подошел к преступнику, развязал ремни на руках и повел его наверх, к смерти. С той же усмешкой преступник вступил на эшафот и встал у столба. Палач стал рядом, правее его. Раздалась команда «на караул», палач снял с него фуражку. Прокурор громким голосом читал приговор Верховного суда. И наступило главное для меня. Священник подошел к нему… Как я ждал этого мгновения… Но преступник качнул головой – отверг его, не желая принять последнего напутствия. Не желал раскаяться даже перед встречей с Ним!

Я хотел уехать тотчас, но не мог оторваться от ужасного зрелища.

Палач как-то заботливо помог надеть белый балахон, который должен был скрыть его муки, его глаза… Я хорошо их запомнил… Набросил петлю…

Я велел трогать. Но все-таки обернулся и увидел, как он рухнул в раскрывшийся люк. Белый балахон судорожно дернулся и повис, раскачиваясь на ветру. Свирепый, холодный был ветер.

Я вернулся, сидел один. Мне кажется, все рушится, и я бессилен крушению ставить преграды. Я давно вижу то, чего другие не видят, и ожидаю того, чего они не ждут.

По городу разбросали их воззвание: «Мы поднимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и смерти и в конце концов взорвем правительство, сколько бы ни погибло с нашей стороны».

Они! Кто – они? Все тот же глупый, жалкий, несчастный вопрос.

Ночью, поднявшись к ней, я сказал:

– А что, если отменить этот ужасный обряд? И вообще отменить смертную казнь? Пусть они убивают, а мы не будем убивать в ответ.

Она с ужасом взглянула на меня. И я прочел то, что больше всего ненавидел читать в ее глазах: «Ты постарел!»

На следующий день я говорил с сыном.

Саша:

– А как тогда с ними бороться, папа? Сейчас этих негодяев хоть что-то останавливает…

И тот же взгляд!

Министры были также испуганы моим предложением.

После выстрела отменил любимые ежедневные прогулки пешком. Придется ездить в экипаже в сопровождении верховых казаков. Повелел так же выезжать и сыну, и великим князьям. Какой стыд!..

Мне приснилась та виселица. Приговоренный стоял в белом саване под самой петлей… Белый мешок целиком скрывал и тело, и его лицо, и рядом стоймя стоял гроб. Палач подошел к нему как-то слишком близко и заслонил его…

Его уже поставили на «западню», когда из-под балахона выдернулась его рука с нелепо большим револьвером – повисла над головой палача, и раздался выстрел.

И боль, острая боль в сердце… Я проснулся!

Мои записки (Записки князя В-го)

Москва, 1919 год

Забавно читать сейчас дневник несчастного царя.

Я, как и он, не понимал, что происходит! Тогда, за тысячи верст от России, чем больше я думал, тем больше рассказанное Мадонной приобретало загадочность. Я вспоминал этого нелепого, жалкого еврея, тем не менее убившего генерал-губернатора! Или Баранникова с товарищем, зарезавших в центре города шефа полиции! И наконец, самое поразительное – покушение на царя… Этот недотепа, который с нескольких шагов не сумел попасть в цель… Да, он недотепа! Но тем не менее пять раз ему дали выстрелить!

Они ведь все дети по сравнению с Кирилловым, о чьем абсолютном умении я знал отлично. Тайные агенты у него и вправду повсюду… Десятки запутавшихся юнцов вроде меня плюс сотни платных и добровольных агентов опутывают страну.

Как же они могли заранее не узнать обо всех этих покушениях, которые готовили, в общем-то, юные недотепы?!

Дело становилось интересным. И мне очень захотелось отправиться в покинутую страну!

Любил ли я родину?.. Любил землю, тополя у нашего дома. Но людей не люблю. И потому стоял вопрос: на чьей стороне мне быть?.. Я ненавидел тех и не мог любить других. Я ненавидел Кириллова и тупую мощь государства – страну татарского кнута… И я презирал забитую покорность народа и привычки рабов. «Люди холопского звания – сущие псы иногда: чем тяжелей наказания, тем им милей господа!..»

Я не мог любить и этих молодых, не очень образованных глупцов – утопистов, легко проливающих кровь и мечтающих о революции. Что может быть ужаснее революции? Только сама революция! Человек – страшное животное. Мы видим его в укрощенном состоянии, именуемом цивилизацией.

Но революция уничтожает узы порядка. И тогда жестокое, злорадное, беспощадное животное – человек – показывает, кто он есть на самом деле.

Так зачем же ехать? Чтобы очутиться между фронтами глупцов, тупой властью и покорными рабами?.. Догадал же меня черт родиться в России!