Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу

– Подождут до завтра! – сдерзил Роджерсон. – Думаю, вряд ли для государства будет польза, если в разгар войны что-то случится с государем. Простите, Ваше Величество, должность обязывает меня говорить правду.

Екатерина надулась, отвернулась, но спорить не стала. Медики ушли, царицу уложили в постель, а Григорию Орлову Роджерсон велел оставаться при царице и стеречь, чтобы она тайком от врачей не сбежала в свой кабинет…

*

Чума… Чума была на войне, чума пришла в Москву. Было у Екатерины чувство, что, как бабы говорят, «сделали», «накликали», хотя суевериями просвещенная императрица, конечно, не увлекалась. В самом деле… Не хватало только чумы. Война, прославившая Россию, давалась стране невозможными мучениями и тяготами. Если в Турцию бухали золото европейские державы, то Екатерине никто денег на военные расходы не предлагал, и необходимой мерой стало увеличение налогов: война сжирала бюджет. Народу, которому и без того было тяжко, стало еще тяжелее. Усиливалось недовольство. Екатерина, которой не хватило времени разобраться с «наследством» предшественниц, чувствовала себя на пороховой бочке. Вот-вот громыхнет…

Чума в Москве казалась предвестницей чего-то еще более громкого и страшного. Надо же было случиться такой напасти в столь тяжелое время, да еще где – в самой старинной столице-матушке! Это был ад, который Екатерина, находясь в столице на Неве, могла прочувствовать. Ей с детства был ведом почти животный страх перед оспой, а не так давно эта зараза свирепствовала и в России. В те дни Екатерина и Григорий Орлов первыми решились на прививку оспы – дело по тем временам неслыханное! Поэтому царица прекрасно понимала тех, кто в ужасе бежал из зачумленной Москвы. Не понимала она одного: как мог сбежать из города в такое время сам губернатор – знаменитый фельдмаршал Салтыков…

…Архиепископ Амвросий Зертис-Каменский был человек решительный, но сейчас раздумывал мучительно и долго: где есть предел разуму и начало чуда? Еще и потому раздумывал, что предчувствовал: добром не кончится. Но решился. У Варварских ворот – Заступница – Боголюбская. Обезумевший народ валом валил к святому образу, а архиепископ мучился: икона зацелованная, а в целованиях – чума! Ведомо ему было, что это место облюбовали и беспоповцы, открывающие в Москве свои «карантины», а потом в эти «карантины» ценности из вымерших домов стаскивающие. Приказал икону убрать. Сундук с пожертвованиями, на котором многие руки погрели – опечатать. Народ, боявшийся карантинов «немецких», больниц, и так уже негодовал, а беспоповцы суеверных православных умело распаляли. Раздавались крики:

– Колдун! Нечестивец! Лиходей!

Безумная толпа, предводительствуемая раскольниками, повалила к Чудову монастырю, искать владыку – на расправу! Архиепископ укрылся в Донском. Толпа «во славу Божию» чудовищно разбила, разграбила древний Чудов, уничтожила коллекцию картин архиепископа, библиотеку, его любимую икону…

Амвросия нашли в Донском, хотя он старался укрыться на хорах, но его заметил и выдал… ребенок. Началось беснование над архиепископом – убивали его в течение двух часов. Обитель, подобно Чудову, была осквернена, разорена, народ, «заступающийся» за Боголюбскую, уродовал и уничтожал святые иконы храмов Донского монастыря… Это было началом бунта.

…Екатерина приказала секретарю срочно разыскать Григория Орлова. Когда возлюбленный явился, обратилась к нему бледная, со сверкающими глазами:

– Гриша, решайся, собирайся! Спаси Москву!

Орлов был озадачен:

– Что случилось?

Екатерина коротко изложила перед ним картину страшных московских событий.

– Я с ума схожу, Григорий Григорьевич! Что за олухи, прости Господи, в два месяца ничего с чумным городом не могли поделать, довели народ до безумия! Фельдмаршал Салтыков бежал в свое Марфино… Гриша! Ты – единая надежда моя, последняя. Некого мне больше послать туда, некого! Только ты, богатырь, орел мой, только ты справишься…

– О чем долго речь вести? – Григорий усмехнулся. – У братушки Алеши была Чесма, у меня будет – чума.

Никого не было в кабинете, и Екатерина, приблизившись, крепко обняла Орлова. Она почти плакала.

– Прости меня, золотой мой. Вернись живым!

– Да не думай ты плохого, государыня… Вернусь с победой. Я им там всем устрою!

При дворе все единодушно решили, что царица отослала возлюбленного в чумной город, дабы навсегда избавится от него: надоел.

В Москве Григорий появился со свитой и гвардейцами. Обстоятельства дела требовал излагать незамедлительно, торопился. Когда ему пересказали подробности гибели Амвросия, богатыря едва не стошнило. Он украдкой смахнул с ресниц слезу сострадания, выражение лица его стало решительным и жестким.

– Я разберусь.

Первым делом останки архиепископа погребли – ведь то, что осталось от тела, до приезда Орлова не было предано земле. А потом закипела работа. Орлов на чуму плевал, появлялся то там, то здесь, в местах самых гиблых, отдавал короткие, четкие распоряжения. Больницы благоустраивали, Москву чистили, трупы убирали – порядки были введены наистрожайшие. Свой московский дворец Григорий отдал для размещения в нем больницы. Распорядился, чтобы добровольцев из крепостных, желающих ухаживать за больными, навеки освобождать от рабства. Охотники нашлись. А тут ударил славный русский мороз, уничтожая в воздухе заразу. Григорий набожно перекрестился:

– Слава Создателю! Сам Господь помогает, значит, угодны ему мои труды.

Вся Москва судила, рядила, как поступит Орлов с зачинщиками бунта. Несмотря на введенные строгости, Григорий во многом проявил себя как человек добрый и мягкосердечный.

– А чего гадать, – говорили иные, – выдерут как Сидорову козу – и в Сибирь-матушку… На веки вечные.

Но случилось иначе. Когда следствие было закончено и пожелали узнать мнение графа относительно наказания преступников, Григорий распорядился:

– Повесить.И спокойно наблюдал казнь, совершенную во дворе Донского монастыря, на месте страшной гибели архиепископа Амвросия…* * *

Ко дню тезоименитства Ее Величества Григорий отбыл в Петербург, оставляя очистившийся от заразы, успокоившийся град Москву.

В молодой столице его ждал триумф! Пылкая Екатерина никогда не знала меры, награждая близких ей людей. Вот и подвиг Орлова по замыслу Ее Величества должен был увековечен быть триумфальной аркой с надписью «Орловым от беды избавлена Москва» и медалью, где портретное изображение Григория соседствовало бы с фигурой героя Курция, а надпись бы гласила: «И Россия такого сына имеет».

– Нет уж, матушка, – возмутился Григорий. – Ни к чему это!

– Я так хочу, мой скромный друг, – улыбалась Екатерина. – И кто помешает императрице награждать верных слуг Отечества, как она того пожелает?

– Тогда пишите «таких сынов», – ворчал Орлов. – А то получается, что я один слуга Отечества во всей России и есть.

В этом государыня ему уступила.

*

Наступил 1772 год. Он был ознаменован разделом Польши, навязанным Екатерине Фридрихом Прусским и королевой Австрии Марией-Терезией. К этому времени в ходе военных действий русские войска заняли подвластную султану Молдавию и Валахию, что очень встревожило властителей, не желающих усиления России. От Австрии, заключившей союз с султаном, исходила угроза вооруженного конфликта, чего допустить было невозможно. Раздел Польши, по которому Россия получала северную и восточную часть Белоруссии, должен был снять политическое напряжение. Екатерина недолго колебалась.

В Фокшанах открывался мирный конгресс, и интересы русской стороны должен был представлять на нем граф Григорий Орлов. Никто не понимал, с какой стати? Не политик, не дипломат… Неужели спасение взбунтовавшейся Москвы – повод, чтобы доверить этому человеку дело тонкое, серьезное, дело первейшей важности? И никто не знал, что умник Никита Иванович Панин, глава внешней политики, нажал на некие пружины, в результате чего Григорий и оказался в роли посла. У Панина был свой расчет: как можно дальше услать Гришку. Уже всем стало ясно, что тринадцатилетний союз императрицы с «красивейшим мужчиной России» трещит по всем швам, и даже московский триумф Орлова не поправил дела. Тем более видел это находящийся при дворе и внимательно следящий за своим врагом Никита Иванович.