Княжна Тараканова
Шрифт:
Сначала он не узнал ее, но только в первое мгновение. Она подняла голову, распрямилась шея… Он узнал ее глаза, удивительные, яркие, косые глаза…
Он был, остался таким же высоким и худым, одет был в просторный кафтан, отложной воротник открывал юношескую шею с кадыком, чуть островатым. Волосы, коричневые, немного волнистые, лежали на плечах красиво. Лицо, бледноватое, казалось чуть вытянутым, наверное, потому что выступали скулы. Серые глаза выражали в единении, странно парадоксальном, холодность и робость…
Они замерли, обнявшись крепко. Она прижималась лицом к его груди; пахло вычищенной одеждой, глаженной рубашкой и нежным и теплым запахом его
Он рассказал ей не без некоторой доли гордости, что избран депутатом и теперь возвращается в Задолже из Петркова. Она наслаждалась тем, что могла видеть его, целовать, прижиматься, принадлежать ему…
– Да, да, да!.. – Она радостно закивала. Ее темные-темные косые глаза сияли. – Я слышала, как ты говорил в зале. Ты так хорошо говорил!..
Он долго расспрашивал ее о ее жизни. Она рассказала о монастыре, о бегстве из дома Франков, но ничего не говорила о своих отношениях близких с Франком, затем с шевалье де Сейналем… Он смотрел на нее и не спрашивал, откуда у нее деньги. Она заговорила о деньгах сама, нарочно рисковала:
– А если бы я украла?..
– Но ведь это не правда, – он произнес даже несколько вяло, потому что не сомневался отчего-то в ее нравственности.
– Неправда, – согласилась тихо она. – Я получила деньги от Франка, потому что не выдала матери Терезе…
– Не знаю, хорошо ли ты поступила, – он строго перебил ее.
Она могла бы сказать ему какие-нибудь дерзкие слова, но молчала. Они снова принялись целовать и обнимать друг друга…
– Ты знаешь, за кого тебя принимают здесь? – спросил он, глядя серьезно серыми, будто глазурованными, глазами.
Она не знала. Он сказал строго, что нужно поскорее уезжать из Пинска…
– …из гостиницы скоро сплетни разлетятся… Тебя могут здесь случайно узнать… – Он осекся.
Она поняла, о чем он подумал! Вернее всего, о ее глазах, о косых приметных глазах. Кто-то мог помнить их, вспомнить…
Он сказал ей, что ее принимают за незаконнорожденную дочь умершего недавно Франциска I, императора Священной Римской империи, покойного супруга императрицы Марии-Терезии… [34]
– Разве у него была незаконнорожденная дочь? – Ей стало любопытно.
Он ответил, что об этом ходили слухи…
– …император очень ценил венгров за то, что они – храбрые рубаки и отличались в войнах с турками. Император отличал венгерскую знать, толковали о его связи с графиней Шомеги, и будто бы дочь императора и графини тайно воспитывалась в каком-то монастыре…
34
Мария-Терезия (1717—1780) – правительница-реформатор, королева Венгрии и Чехии, австрийская императрица.
– Ну тогда это и вправду я! – Она засмеялась немного натянуто. – Ведь я жила в монастыре. А эта графиня, она, надеюсь, уже умерла?
– Напрасно ты смеешься. Не паясничай. Да, она умерла…
Елизавета вытерпела обиду, не сказала Михалу ничего сердитого, никаких злых слов!..
– Ты прав, – сказала. – Надо уехать. Ты поедешь со мной? – Она говорила кротко.
– Может быть… – Его серые глаза – глазурованные удлиненные бусины – смотрели холодно, но не отчужденно…
Мальчик и девочка
объявили, сами того не сознавая, тихую войну слишком многим человеческим установлениям. И жертвами в этой войне могли пасть только они, мальчик и девочка…Теперь он улыбался, его глаза были теплыми, он сделался снова ласков с ней. Он вдруг предложил купить карету; он сказал, что у него есть деньги. При посредничестве господина Келлера была приобретена хорошая – с коричневыми лакированными дверцами – карета венской работы. Прежний ее владелец, господин Эдвард М., уроженец Швабии, ныне содержавший в Пинске также трактир, помог нанять порядочного кучера. Она разрядилась в новое дорожное платье – белое, в светло-зеленую полоску, ее темные-темные волосы перехвачены были шелковой зеленой лентой и летели на плечи и на спину, будто прелестная грива молодой лошадки. Михал оделся в белую рубаху и коричневый камзол из турецкого бархата, украшенный большими золочеными пуговицами. Черные шелковые панталоны и чулки подчеркивали его высокий рост и длину-долготу худощавых ног. С позолотой пуговиц словно перекликались большие золоченые пряжки на туфлях…
Они долго ехали, карета поднималась на косогоры, тряслась на ухабах… Они знали только польские дороги и потому эти дороги не воспринимали как дурные. Они держались за руки. Их лица теперь могли показаться лицами подростков. Они держались за руки и улыбались друг другу…
Карета въехала на опушку леса. Оба разом поразились ярким краскам, багрянцу и охристым оттенкам листвы. Она стала быстро-быстро говорить, чтобы кучер остановился. Они выпрыгнули из вставшей кареты и побежали наперегонки к ворохам цветных листьев. Многие из опавших листьев оставались целы и еще более привлекали хрупкой красотой. Она уже собрала небольшой яркий букет лиственный, скоро наклоняясь и распрямляясь. Она легко поворачивала голову, темные-темные волосы летели на щеки раскрасневшиеся. Она посматривала на него, лицо ее вспыхивало яркой улыбкой…
Он отошел поодаль и прохаживался взад и вперед, размахивая длинными руками. Ей показалось, что настроение его уже другое. Она подбежала к нему с букетом листьев и протянула ему этот букет. Он взял листья из ее руки и поднес к носу. Она рассмеялась:
– Это же не цветы!
– Понюхай сама! – Он подошел поближе и поднес листья к ее лицу.
Она вдохнула аромат, странный, терпкий, острый, приятный…
– Да, – сказала она. – Чудесно!..
Он перепрыгнул через канаву и тянул к ней руки:
– Прыгай! Прыгай ко мне!..
Она смело прыгнула. Он подхватил ее и зашагал широко, своими длинными ногами, держа ее на руках.
Он вступил в сумрак густого ельника и шел по мшистой земле.
Потом остановился и целовал ее лицо, шею, плечи. Потом сказал, себе, а не ей:
– Нет, нет. Не сейчас…
– А когда? – прошептала она, закрывая глаза.
– Вернемся, – он не предлагал, а приказывал.
Он опустил ее на землю, и она пошла рядом с ним.
– Куда мы едем? – вдруг спросил он.
Она чутко уловила в его голосе… что?.. сомнение? Отчуждение?.. Сама не могла определить, а спрашивать его не хотела.
– Куда-нибудь, – сказала она с деланой беспечностью. – Я думала, в Вену. Или в Прагу…
Он не ответил.
Подошли к стоявшей на опушке карете.
– Где листья? – спросил он.
– Потеряла, – она смутилась, как виноватая.
Он почему-то кивнул, подсадил ее. Она забралась в карету, смотрела на него в окошко. Он отступил на шаг, еще на шаг. Помахал ей рукой и, не сказав более ни слова, зашагал прочь…