Княжна Тараканова

Женщина спросила, есть ли у нее деньги, но тотчас сказала вслух:

– Видно, что нет! А серьги или кольца?

Серег и колец тоже не было. Ничего не было.

– Крестик… – еле слышно произнесла Мадлен.

Женщина махнула рукой и не взяла крестик. Но принесла вскоре стакан вина, ломоть хлеба и кусок сыра. Вино оказалось кислым, хлеб и сыр были вкусными. Кажется, никогда еще она не ела с такой откровенной жадностью. Потом женщина принесла теплую воду, таз и кувшин, даже мыло, полотенце и губку. То ли эта женщина была доброй, то ли ей приказано было привести заключенную хотя бы в относительный порядок, но она даже помогла Мадлен вымыть волосы. Девушка собралась с силами и причесалась. Но более ни на что не было сил. Она упала на постель, на почти плоскую перину, на мятую простыню, и заснула, как будто провалилась в мертвое небытие. Потом проснулась и увидела на столе свечу в оловянном подсвечнике. Свеча воняла. Вспомнилось детство, запах сальных свечей. Сальных свечей, да?.. Явилась давешняя женщина и снова принесла поесть. Потом была снова ночь. Утром ей снова принесли воду для умывания, какое-то варево в миске. Женщина велела ей раздеться и забрала ее одежду. Потом вернула вычищенное красное платье, шаль и даже принесла новую нижнюю юбку. Мадлен теперь не думала о несвободе. Счастьем было выспаться, поесть и надеть чистую одежду. Она хотела бы еще отдохнуть, но за ней пришел мужчина-тюремщик. На ее ноги и руки снова надели цепи, которые до того сняла женщина-тюремщица. Оказалось, в тюрьме имелся хорошо меблированный кабинет – окна и занавеси, большой стол, уставленный письменными принадлежностями, ковер. За столом сидел старик, хорошо одетый. Его старое лицо обрамляли букли белого парика. Он посмотрел на нее даже ласково. Может быть, она показалась ему слишком молодой? Она и была слишком молодой. Нос у него был кривой, то есть такой, который можно было назвать орлиным. Она поняла сразу же, что этот человек может помочь ей! Он, конечно же, являлся важной персоной. Она заволновалась и чувствовала, что хорошеет от волнения. Впрочем, она волновалась еще и потому, что сознавала, как дурно может выглядеть после отчаянного путешествия под конвоем. Она еще ни разу не смотрелась в зеркало, но вспомнила об этом только сейчас. Она смутно понимала, что самое сильное ее обаяние заключается в отсутствии пустого и, соответственно, простого кокетства. Она никогда не была тем, что мужчины обыкновенно зовут «женщиной», никогда не была понятна им, всегда хранила некоторую таинственность, но была таинственна отнюдь не только потому, что скрывала свое происхождение, но и потому, что стремилась к знаниям, тянулась к чтению скорее как юноша, нежели как девушка. Мужчины полагали, что единственной окончательной целью женщины в отношениях с ними может являться законный брак. Но для нее это не являлось целью… Она подумала, что как бы она ни выглядела сейчас, она все равно выглядит очень юной, измученной девочкой… И она решилась и стоя против сидящего за столом, заговорила первая! Тюремщик все еще стоял у двери, прикрыв ее.

– Где я? Какой это город? – спросила она. Услышала снова свой голос, но в этой комнате голос ее прозвучал надрывно, явственно показывая ее страдания. Она полагала, что не годится сейчас для этой комнаты, измученная, плохо одетая и небрежно причесанная. Но все-таки эта комната являлась одним из помещений тюрьмы…

Человек за столом улыбнулся обыкновенной старческой улыбкой и приказал тюремщику выйти из комнаты. Голос человека был старчески мягок.

– Этот город – Брюссель, – сказал он старческим своим голосом и велел ей сесть на стул, стоявший сбоку от его стола.

Чутье подсказало ей, что лучше всего будет, если она сядет на краешек сиденья, присядет робко, словно кроткое тонкое насекомое, на миг раскрывшее тончайшие маленькие крылья на ветке… Она, кажется, давно не видела такого стула – сиденье и спинка обиты были зеленым шелком. Старик говорил с ней по-немецки. Она вдруг подумала, что лучше – опять же! – отвечать ему по-французски; это – французские слова – сразу могло показать ее как образованную женщину хорошего происхождения…

– Благодарю, – тихо сказала она по-французски. Он посмотрел, как добродушный старик, доброжелательно и насмешливо:

– Мне ваши похождения известны, – он вовсе не сердился. – Разумеется, для того, чтобы разыгрывать из себя знатную даму, следует знать хотя бы несколько слов по-французски!

– Я знаю больше, – она овладела собой и спокойно перебила его.

Он попросил, именно не приказал, а попросил, чтобы она не перебивала его. Но от кончиков его седоватых бровей обозначились вверх на лбу досадливые морщинки, словно стрелочки. Мадлен тотчас замолчала.

– Вы не француженка, – он говорил по-прежнему добродушно, однако с оттенком безапелляционности. – Вы, должно быть, немка или итальянка. Я не знаю итальянского языка…

Она теперь была совершенно спокойна:

– Я тоже не говорю по-итальянски…

– Кто такая Мадлен де Монтерлан, за которую вы выдавали себя?

– Я… Я не знаю… – Она слегка запнулась, но дальше все пошло гладко. – Я ничего о своем происхождении не знаю. Меня воспитывали в деревне, в Швейцарии. Старая нянька присматривала за мной. Потом приехала женщина, которая научила меня играть на клавесине и на арфе, а также французскому и немного – итальянскому. Моя нянька говорила по-немецки… Затем меня отвезли в монастырь, это было в горах, в Италии… Если бы я лгала, я могла бы придумать имя этого монастыря, но я говорю правду и потому ничего не хочу придумывать! В монастыре я пробыла около года, меня держали взаперти, в особых покоях. Однажды настоятельница вызвала меня к себе и вручила бумаги, якобы удостоверяющие мою личность. Она сказала мне, что я – Мадлен де Монтерлан! Вместе с бумагами она вручила мне и деньги. Она также сказала, что я уже не могу оставаться в монастыре. В сущности, меня выставили на улицу, бросили на произвол судьбы. Я не знала, кто я, не знала, кто такая Мадлен де Монтерлан! В Швейцарии меня называли Катриной!.. Я случайно встретила господина Лэнэ, он принял участие…

Старик слушал ее, опершись локтями на стол, на лице его явно читалось укорительно-насмешливое выражение. Она говорила легко, мгновениями она сама себе даже и верила…

– Вы хотите сказать, что господин Лэнэ подговорил вас назваться самозваной дочерью покойного императора?

– Нет, – отвечала она скоро и коротко. – Не он. И никто не подговаривал меня. И сама я никогда никому не говорила, что я – дочь столь высокопоставленной особы! Единственное, в чем возможно упрекнуть меня, так это лишь в том, что я не опровергала слухи, которые распространялись обо мне в Бордо! Но разве это такое уж страшное преступление, то есть то, что я не опровергала эти слухи?..

Она чувствовала, что голос ее звучит вполне искренне. Она не была кокетлива; да, она была серьезна и совершенно искренна!.. То есть она вполне могла показаться, выглядеть искренней! А серьезной она действительно была…

Он сказал насмешливо, что она, конечно же, обманывает его! Она попыталась было протестовать, но он снова просил ее молчать, был даже и добродушен…

Он размышлял вслух. Она слышала, слушала его размышления. Он сказал, что, разумеется, «эта дурочка» всего лишь хотела насладиться прелестями богатой жизни…

– …конечно, тут ничего нет, кроме простой лжи и пустого фанфаронства…

Вдруг ей стало стыдно, однако вовсе не потому что она кого-то, видите ли, обманула! Нет, не потому, а потому что он был прав по сути! Да, она была дурочкой, дурочкой, которая захотела пожить жизнью богачки! Только и всего! И даже если бы она сейчас развернула перед этим человеком свою философию свободы, он все равно был бы прав! Она стремилась к свободе, а оказалась обыкновенной тщеславной дурочкой, пустой щеголихой, аморальной, развратной девчонкой…

– …вероятно, дочь какого-нибудь состоятельного ремесленника… из Праги… или из Нюрнберга… [39]

Отчаянным усилием воли она подавила дрожь всего тела. Дочерью ремесленника она как раз и была!.. Но более ничего он не угадал…

Он сказал в заключение этой странной беседы, что она сейчас находится в тюрьме, в Брюссельской цитадели…

– Я знаю, вы не скажете, кто вы такая на самом деле! Происхождение ваше, я полагаю, самое низкое…

– Я не знаю… – Она почти шептала… – Я не знаю… Но то, что вы говорите, обидно…

39

Существовали и такие версии происхождения самозванки.

Ей и вправду обидно стало, то есть обидно, потому что этот человек, отнюдь не глупый, счел ее дурочкой, заурядной авантюристкой, не стоящей особого внимания… Он увидел слезы в ее больших глазах и сказал так:

– Не плачьте! Вы совсем еще ребенок. Вы еще можете исправиться, но я не думаю, чтобы вы исправились. И я не могу отпустить вас. Вот это не в моей власти! Месяц, а то и больше, вам придется пробыть здесь… Я постараюсь…

Но она отчаянно расплакалась. Месяц показался ей очень большим сроком… Старик несколько раз повторил свое: «Не плачьте, не плачьте!..»

Затем он потряс шнур звонка, вдруг показавшийся ей похожим на змею, вызвал таким образом тюремщика и что-то приказал ему на диалекте немецкого языка, поэтому она не поняла, что же было приказано… Она все еще плакала. Мелькнула мысль о том, чтобы броситься к ногам старика. Впрочем, к ногам броситься нельзя было; он сидел за столом, и она не могла видеть его ноги. Можно было стать на колени, молить бессвязными словами, нечто подобное она читала в каком-то романе… Но она внезапно устала от роли, которую только что разыграла перед ним. И плача, она вышла.