Княжна

— Я не себ, я Затйк,- оправдывалась Домашка.

— Ну и попало! Здорово попало…

— Здорово! — согласилась маленькая.

— Да гд же ея мать? — горячо воскликнула Ольга Дмитріевна.

Ей хотлось сейчасъ же побжать къ ней, сказать ей, чтобы она спасла своего ребенка отъ побоевъ, отъ муки.

— Мать-то? Парамониха?

— Нтъ, настоящая мать, родная.

— Не знаю… Домна, вдругъ обратилась она къ маленькой, точно баба, — ты не знаешь, гд твоя мамка родная?

— Не знаю, — равнодушно отвтила Домашка.

— А ты про свою знаешь?

— Въ Москв моя… Говорятъ — княжна… Я не знаю…

— И не любишь ее?

— А за что мн ее любить-то? — изумленно сказала княжна и сейчасъ же прибавила:

— Никакъ наши идутъ?

Ея привычное ухо уловило раньше, чмъ городской слухъ Ольги Дмитріевны, далекіе голоса. Скоро на лугу блеснули косы на плечахъ у косцовъ, и черезъ нсколько минутъ вс они собрались у телги: два мужика и три бабы. Сейчасъ же пошли разспросы: чья? откуда? Вс приняли участіе въ барышн и главное въ велосипед, и въ конц концовъ попросили Ольгу Дмитріевну поужинать съ ними.

Ужиномъ завдывали бабы. Парамониха — женщина лтъ пятидесяти, вся изрытая глубокими коричневыми морщинами и сгорбленная — достала изъ-подъ телги жбанъ, укутанный тряпкой. Въ немъ оказался квасъ. Дв другія бабы помоложе вынули изъ телги хлбъ, лукъ и печеныя яйца. Он, не переставая разспрашивать барышню, все раскладывали на пригорк для ужина. Старшій мужикъ, съ плутоватыми глазами, взялся за котелъ. Онъ, съ помощью княжны, налилъ въ него воды и сталъ подвшивать надъ кучкой хвороста, да повернулся какъ-то неловко, котелъ выпалъ и пролился. Мужикъ добродушно выругался и сказалъ:

— Княжна, бги живе, тащи воды.

Двочка схватила ведро и побжала внизъ, за пригорокъ.

Ольга Дмитріевна почти съ умиленіемъ глядла на всхъ этихъ бодрыхъ загорлыхъ людей, проработавшихъ весь день и теперь такъ дружно и весело принимающихся за свой скромный ужинъ.

— Какая милая двочка, — сказала она, кивая головой въ ту сторону, куда ушла княжна. — Чья она?

— Наша, — съ гордостью отвтила одна изъ бабъ, рыжая, вся въ веснушкахъ, съ красивыми глазами и ярко-блыми зубами. — Наша!.. Шпитонка она, изъ московскаго воспиталя…

— У насъ вся деревня шпитатами займается, — добавила третья женщина съ птичьими глазами и острымъ носомъ.

— И у тебя есть?

— Зачмъ? Мы въ одномъ двор…

— Это сноха наша… Дарья… Была у насъ еще одна шпитонка… Да умерла… Больную ужъ и намъ-то дали… Чутъ слпленную… Теперь одна княжна осталась.

— А какъ же ее зовутъ? — спросила барышня.

— Зовутъ то? Ее Лидіей звать… А у насъ вс ее княжной величаютъ.

— Почему же княжной? — допытывалась Ольга Дмитріевна.

— Ужъ намъ такъ ее отдали, — сказала рыжая. — Да вы присаживайтесь, барышня…

И она указала Ольг Дмитріевн мсто рядомъ съ собою у большой деревянной чашки съ квасомъ и намшаннымъ въ него лукомъ и хлбомъ. Мужики и бабы ли изъ одной чашки, забирая полныя ложки ды, и совершенно одинаково вс опрокидывали ихъ въ ротъ.

— Домашка, а ты что же? — спросила Ольга Дмитріевна.

— Садись и ты, — сказала ей Парамониха, давая ей въ руку круглую деревянную ложку.

— А княжна?

— Поспетъ, — весело сказала рыжая баба и сейчасъ же прибавила:- Ужъ и двочка хороша! Одиннадцатый годъ только пошелъ съ Миколы зимняго, а большой работниц ровня… Во всякую работу такъ и бросается… Молотитъ — старухи не хуже…

— Вотъ-те и княжна! — причмокивая квасъ и пріятно усмхаясь, замтилъ мужикъ.

— Да она въ самомъ дл княжна?

— А кто-жъ ее знаетъ? Она у насъ съ пяти годовъ только… А до тхъ поръ въ Раменцов жила, у тетки Арины… Може слышали? Арина ее изъ Москвы, изъ воспиталя получила… По три рубля въ мсяцъ она казенныхъ получала, да мать ейная на Святки да на Святую по синенькой присылаетъ… Арина и сказывала, что она княжескаго роду…

— Какъ же она узнала? — спросила Ольга Дмитріевна и сейчасъ же пожалла: изъ-за пригорка показалась двочка со своей тяжелой ношей. Ольга Дмитріевна хотла перемнить разговоръ, но баба, не обращая вниманія, продолжала:

— Сама мать сказала… Двчонк только году надо было быть, какъ мать объявилась… Пріхала поздно, къ ночи… Арина ужъ спать собралась, огонь тушить хотла… Вдругъ у окна кто-то скребется… Кто тамъ? Пусти, говоритъ, на минутку… Отворила дверь, ничего понять не можетъ: барышня стоитъ, кофченка коротенькая, въ шапочк одной… Ни платка на голов, ни валенокъ на ногахъ, — ничего!.. Замерзла, посинла вся… И, первымъ дломъ: «Что Лидинька, говоритъ, жива? Я, говоритъ, ейная мать»… Ну ее, знамо, обогрли, привтили… Подарки двочк привезла, золотой крестъ на шейку съ цпочкой повсила. Ужъ, говоритъ, и плакала, и убивалось надъ двчонкой…

Княжна точно не слышала разговора. Она налила въ котелокъ воды, подвсила его на вбитый въ землю крюкъ и зажгла приготовленный подъ нимъ хворостъ. Баба, причмокивая, облизывала ложку и посл каждаго глотка клала ее на траву; говорила она, почти не останавливаясь:

— Вотъ плакала, вотъ плакала, — разсказывала она, точно сама видла это. — Тутъ-то она и открылась Арин, что княжескаго роду: я, говоритъ, княжна и Лидинька моя должна бы княжной быть, да люди то кругомъ насъ не допускаютъ этого…

Мужикъ усмхнулся и буркнулъ себ подъ носъ:

— Чего «этого», говори толкомъ…

— Не допускаютъ, говоритъ, чтобы мать свое дитя не бросала, чтобъ не стыдилась его: вотъ моя и моя! и не стыдно, и не боюсь никого!.. Этого нельзя! Надо забросить, да чтобъ никто не зналъ, гд и какъ, чтобы и думать забыть… И знать де знаю и вдать не вдаю! Я, говоритъ, рада всю кровь свою за Лидиньку отдать, да срамъ для папаши и мамаши… Это важне всего… А сама такъ и плачетъ, такъ и заливается плачетъ…

— Тятенька! Не горитъ! — обратилась княжна къ мужику.

Хворостъ, дйствительно, подымился, скрючился и потухъ.

— Эхъ ты, руки-крюки, — полушутя сказалъ мужикъ, — набери суши побольше да и раздуй хорошенько…

Княжна взяла приготовленныя ею же сухія втви и стала ломать ихъ о свое угловатое колно и подкладывать подъ котелъ.

— Вотъ и пошла двчонка въ деревню за княжну: княжна да княжна!.. Мать сулилась еще навдываться, да больше и не была ни разу, а деньги и по сю пору шлетъ аккуратно… Хорошая барышня…