Князья веры. Кн. 2. Держава в непогоду

Салтыков замахнулся на патриарха костылём, но Сильвестр заслонил собой Гермогена да успел глянуть Салтыкову в глаза и ожёг его зелёным пламенем, рука у Салтыкова повисла плетью, костыль упал.

— Сколько тебя учить, ехидна! — крикнул Сильвестр князю.

Но Салтыков уже звал стражей:

— Эй, уведите его!

— Не спеши, воевода, — вмешался гетман Струсь. — Он подрывал царский трон и подстрекал московитов против царя! Его будем судить. — И спросил Гонсевского: — Вельможный пан, что скажешь ты?

Гонсевский сидел в богатом кресле, в котором сиживал Борис Годунов. За спиной у него стояли вельможи, дамы, полковники — все польские, гетман показал рукой на патриарха:

— Буду говорить с ним. Волею короля польского и царя всея Руси Сигизмунда мы, гетман польский и боярин-воевода российский, говорим: ежели ты, патриарх российского православия, не скажешь слова умирения людям московским и всем россиянам, взявшим оружие против законного государя, нам дано право сместить тебя. Жду твоего разумного ответа и слова.

— Какое слово ты ждёшь от меня, еретик? Ты, коего, как змею, пригрела у себя на груди Русь!

— Меня не удивляет твоя брань. В молодости ты из донских Казаков в волжские тати попал. Требую, скажи слово в пользу государя, дабы москвитяне разбой прекратили. Ишь, даже город сожгли в угрозу.

— Скажу, чтобы усерднее били, — ответил Гермоген твёрдо.

Вмешался гетман Струсь. Он подошёл к Гермогену вплотную.

— Говорим последний раз: или ты напишешь грамоту русским воям идти от Москвы прочь, или мы уморим тебя злою смертью.

— Слышал я сии слова от иуды Салтыкова и мшеломца Федьки Андронова. Смердячие людишки токмо так могут говорить.

— Ты их слышишь в последний раз!

— Не угрожай! Боюсь одного Господа Бога, дабы не досадить ему ложным шагом. Судьба моя в руках Отца Предвечного.

— Ты сгинешь в каменном мешке! — кричал Струсь, сатанея.

— Если же вы, польские и литовские люди, — обращаясь к Гонсевскому, продолжал патриарх, — пойдёте из Московского государства, аз благословлю сто тысяч русского войска идти от Москвы домой. Седмица дён вам на то, чтобы убрались. Но ежели останетесь осквернять первопрестольную, аз благословлю россиян бить вас до последнего, морить голодом.

— Ты подписал себе приговор, — сказал Струсь и ушёл от Гермогена.

Гонсевский слегка покивал головой, согласившись с гетманом Струсем.

В сей же миг к патриарху подошёл Фёдор Мстиславский. Глаза у него налились кровью. Он угнул голову и по-бычьи боднул Гермогена:

— Что ты упорствуешь, немощный старик?! Мы отдали свою власть царю Сигизмунду. И тебе служить ему. Уже и Смоленск пал!

— Ты, Мстиславский, можешь служить сатане, — перебил его Гермоген. — Да так оно и есть! Ты продал ему свою душу. Но аз, раб Божий Ермоген, останусь верен России и её детям. — И патриарх отвернулся от Мстиславского, крикнул Гонсевскому: — Убирайся вон из нашей державы! А иншего ты не услышишь! — И Гермоген попросил Сильвестра: — Сын мой, уйдём из вертепа!

Сильвестр взял патриарха под руку и повёл из Грановитой палаты. Стражи у дверей уступили им дорогу, и они покинули «судебное заседание». И никто в Грановитой палате не посмел остановить Гермогена. Наконец Салтыков спросил Гонсевского:

— Вельможный пан, зачем отпустил патриарха?

— Ты и арестуешь его, а нам он больше не нужен, — ответил Гонсевский и трижды хлопнул в ладоши.

Открылись парадные двери Грановитой палаты, и в зале появился Игнатий-грек. Он был в торжественном патриаршем одеянии.

— Россияне, — начал речь Гонсевский, — волею царя Сигизмунда мы даём вам преданного трону патриарха. Мы вернули его из изгнания, где он в страданиях и молении Богу провёл долгие пять лет. — И Гонсевский попросил Игнатия: — Святейший, благослови московских вельмож, с коими тебе жить.

Игнатий подошёл к боярам, поднял крест, благословляя их:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Да пребудем отныне и вовек в согласии, прославим Господа Бога миром и боголепием жизни. — Игнатий подносил боярам крест, и они целовали его, признавая испечённого патриарха за главу русской церкви.

Вошедшие следом за Игнатием клирики запели величание:

— «Величаем Тя, живодавче Христе, и почитаем пречистого Лика Твоё преславное воображение...»

Миссионеры папы Римского, которых было много в Грановитой, потирали от удовольствия руки. Особенно был доволен глава миссии патер Казаролли. Он знал, что теперь не только в Смоленской земле, но и по всей Московии они будут свободно исполнять своё дело. Только ему была известна конечная цель вживления в Россию унии. Вместо церковного единства уния несла с собой раскол народа, вражду и ненависть. Она разрушала православие, унижала его верующих, становилась рычагом, петлёй, чем угодно, что помогло бы взять русский народ в кабалу. Знал Казаролли, что уния станет верным средством самоуничтожения россиян как великого народа. Иезуиты торжествовали.

Спустя сутки после событий в Грановитой палате, на вторую пасхальную ночь, к палатам патриарха подошёл отряд поляков, ведомый Салтыковым и дьяком Молчановым. Дьяк постучал в дверь, требуя открыть, но в палатах стояла мёртвая тишина. И Салтыков приказал выламывать двери. Застучали приклады мушкетов. Но дубовые двери не поддавались. И тогда дьяк Молчанов сбегал в кремлёвскую башню, принёс оттуда кулебу и стал бить этим боевым молотом, то пятой, то остриём, и двери разлетелись от мощных ударов дьяка.

Поляки ворвались в патриаршие палаты. В них, казалось, не было ни души. Бегая из покоя в покой, ляхи попутно хватали и прятали серебряную утварь, срывали золотые и серебряные лампады, шитые жемчугом пелены, брали всё, что можно было унести.

Михаил Молчанов, которого Гонсевский приблизил к себе, был послан в помощь Салтыкову не напрасно. Он знал, где искать патриарха, прибежал к дверям домашней церкви и опять ударил молотом. Двери распахнулись, и он увидел молящегося на коленях патриарха, по-сатанински захохотал. Он подбежал к Гермогену, схватил его на руки и, причитая: «О, как славно! Бог-то гневается на тебя! Бог-то на моей стороне!» — бегом понёс Гермогена из палат. Да так и шагал с ним впереди стражи к месту заточения.

Гермоген же был отрешён от всего земного. Он знал, что исполнил свой долг перед Россией и всеми православными христианами до конца, он поднял людей на борьбу за свободу, за сохранение истинной православной веры и русской церкви. Стотысячное ополчение россиян уже вело сражение с поляками в Москве и на просторах России. И патриарх был уверен, что дни пребывания врагов в первопрестольной сочтены. А на всё прочее, на своё земное состояние Гермоген не обращал внимания и продолжал на руках у дьяка Молчанова шептать акафист Иисусу Христу Сладчайшему: