Кочубей

— Володя! Сними с Игната знамя, тикай! Может, расскажешь кому надо, какие нам припарки ставили.

— Я не пойду. Не брошу вас.

— Я приказываю вам, понятно? — резко оборвал его начальник штаба. — Вытащите из моей сумы карту, там указаны хатоны и колодцы, ползите за бурунами, а потом в карьер. Вы же, когда надо, умеете бегать, черт возьми!

Володька разыскал карту, с большим трудом развернул Игната, снял его дорогое одеяние и, предварительно скинув рваную овчинную шубейку, замотал знамя поверх рубашки. Затем нагнулся, поцеловал комбрига и, кивнув головой одобрительно и весело глядевшему Ахмету, пополз, по пути пристегивая маузер. Володька рыдал. Ведь он был еще совсем мальчишка, и ничего постыдного не было в жгучих слезах, хлынувших ручьями из глаз партизанского сына.

Ветер менял направление. Песок крутился, завихрялся, не сумев сразу повернуть по ветру. Позади щелчками кубанского батога хлопали выстрелы. Володька бежал, спотыкаясь и переползая дюны. Он уже не плакал, а кусал губы, ощущая соленый и одновременно сладкий вкус крови. Пережитые события стояли у него перед глазами. В его мальчишеской голове кипели горячие мысли. Он останется жив… он принесет весть о гибели батьки-комбрига. Пусть всем станет страшно… Он, Володька, соберет войско и появится на границах Кубани. Он расскажет Ленину о Кочубее. Он развернет перед Лениным Знамя бригады, пробитое пулями и обагренное кровью Игната…

Ленин даст ему пехоту, даст бронированные поезда; откуют рабочие броню по призыву товарища Ленина, как заковали невинномысские рабочие броневик «Коммунист № 1». Они, рабочие, снимали его, Володьку, с буферов, гоняли, но он давно помирился с ними. Через них он нашел себе батьку, знаменитого отца…

Стихала метель. Циклон, разорвав облака, будто обессиленный, упал на бескрайнюю прикаспийскую пустыню. Зажглась на солнце рукоятка меткого кочубеевского маузера…

XXXVIII

Кочубея везли в Святой Крест через села Урожайное, Левокумское, Покойное. Начальник карательного отряда полковник Пузанков выделил для сопровождения больного комбрига две сотни от 1-го Осетинского и 5-го Кабардинского полков. Белые, загнав крупного зверя, боялись его упустить. Кочубей почти не приходил в сознание. В святокрестовскую тюрьму его, связанного, снесли на руках. Сотни, доставившие Кочубея, держали оружие на изготовке. Человек, завернутый в бурку, был страшен даже теперь.

* * *

Кочубея не постигла участь красных вожаков, попадавших в руки белой гвардии. Кочубей остался жить. Известный большевистский командир, «раскаявшийся», во главе конного казачьего полка — что могло быть заманчивее для белых, сколачивавших казачьи части! Белым нужен был кубанский национальный герой. Казак Кочубей должен был заслужить жизнь и прощение боевыми делами.

Генерал Эрдели возбудил ходатайство перед командующим вооруженными силами юго-востока России.

Маневр, придуманный на Тереке, был хорош, и Эрдели не сомневался в успешном его разрешении.

Кочубея из тюрьмы перевезли на квартиру. Наряду с хозяйкой, женщиной с мягкими, приятными ладонями, теплоту которых часто ощущал Кочубей на своем лбу, к больному прикомандировали двух сиделок и врача. Предусмотрительный начальник контрразведки капитан Черкесов приставил к дому усиленный наряд от гусарского полка.

Утро. Кочубей сидел, обложенный подушками. Его брил парикмахер-армянин, словоохотливо рассказывая Кочубею о новостях, происшедших на воле. Парикмахер, осторожно поглядывая на дверь, шумно наводил бритву на зеленом английском поясе.

— Вы проезжали Солдатское, Урожайное, наверное, сами слышали.

— Ничего я не слышал. Был я хворый.

— Камышане там сейчас, красные, Моисеенко, Шейко, Федор Синеоков…

Бритва оставляла голубоватые широкие полосы в пухлой белой пене на лице комбрига.

— Моисеенко, Шейко? Про таких не слышал… — отрицательно качал головой Кочубей.

— Спокойней, могу порезать, — вежливо просил парикмахер выжидая. — Вы еще молоды, а волосы лезут. Падают волосы…

— Шо ты! — хмурился Кочубей, проводя ладонью по голове. — Облез? Га?

— Немного, пустяки. Вы еще молоды. Вырастут, — утешал парикмахер, выбривая шрам на лбу Кочубея. — Вот только придется теперь бриться почаще.

Кочубей попросил зеркало, внимательно глядел в него, поворачивая зеркало в стороны и приподнимая. В зеркале желтела лысина от лба до макушки. Кочубей снова щупал голову. Ладонь мягко скользила.

— От хворобы. От хворобы это… Отросли волосья за два тифа. Два месяца шапку не скидал… А тут жар, жар… Оголилась башка от подпарки, як курчонок от кипятка.

Он прикрыл глаза.

— Так говоришь, здорово сгарбузовались красные бойцы в прикумском займище?

В вопросе звучали нотки удовлетворения. Кочубей, ожидая ответа, улыбнулся.

Парикмахер не расслышал вопроса — он вдевал пульверизатор в бутылку с мутной жидкостью. Пробка пульверизатора была велика и в горлышко не входила. Он торопливо пожевал ее и втиснул. Пробка вошла со скрипом. Придерживая одной рукой горло бутылки, парикмахер начал быстро и решительно "сжимать резиновую грушу. Пульверизатор захрипел, засвистел, по лицу Кочубея потекли ручейки, скатываясь на грудь. Кочубей отфыркнулся.

— Шо ты водой меня полоскаешь?

— Одеколончик давно вышел, — оправдывался парикмахер. — Раньше, бывало, выедешь в Пятигорск за косметикой. А там приятели. В Кисловодск, в Ессентуки, бывало, приедем, по маленькой раз, по маленькой два… дамочки…

Кочубей закрыл глаза.

— Это в другой раз, в другой. Просю тебя, скажи, як добре организовались камышане?

— Ну, раз боятся их, выходит, неплохо. Чтоб не было ошибки, по всем селам виселицы.

— Вешают? Кого? — тревожно спросил Кочубей.

— Больше коммунистов-большевиков, дружков товарища Примы, кто не успел уйти в камыши. Вы их не знаете?

— Говори, кого вешают, — раздражался комбриг, — может, узнаю кого.

— Ну, я могу только про своих, которых в городе. Плотника Филатова, Шаховцева…

— Еще кого?

— Мартыщенко, матроса…

— Еще?

— Орла.

— Шо ты мелешь! Неужель и орла повесили проклятые кадеты? До птицев добрались.

— Матроса Орла — коммуниста… Куритова, Гипсиса.