Код Онегина
Шрифт:
– После… Между прочим, среди его неоконченных вещей есть одна – «Повесть о римской жизни», – там он собирался писать об одном римском литераторе, Петронии… Этого Петрония Нерон сперва обласкал и ко двору приблизил, а потом – погубил. Это он в последний год жизни хотел писать… Так я сделаю омлет. И котлетки разогрею.
– Ну, а перед смертью-то! – возопил Лева.
– Что такое?
– Записку его поганую чуть не целовал… «Весь бы его был»… Тьфу!
– Левочка, а вы представьте: вот лежите вы, помираете… Жена в долгах, как в шелках – а долги-то вы наделали, в карты играючи, – детишек куча… И вдруг
– Я бы такого все равно не сказал.
– Левочка, вы не понимаете, что такое для него и для всех тогда был – царь. Это вам не кот чихнул. Это же помазанник божий.
– Вот потому, – сказал Лева, торжествующе поднимая палец, – ваше сравнение и некорректно.
– Заплатил долги – это хорошо, – сказал Саша. – Почему б и не поблагодарить?
– А знаете, как Николай на смерть Лермонтова отреагировал?
– А Лермонтов-то здесь при чем?!
– Как узнал – своим за чаем и говорит: «Собаке – собачья смерть!» И тут же вышел обратно в церковь – там посторонние были – и: «Ах, господа, какое горе: тот, кто мог бы нам заменить Пушкина, – убит…» И прослезился. Прямо как на Собчаковых похоронах.
– А долги Лермонтова заплатил?
– Щас…
– А у Лермонтова не было долгов…
Саша нич-чего не понимал. Он потряс головой, проговорил вздыхая:
– Зачем они такое пишут…
– Они?
– Ну вот эти все поэты. Пушкин, Герцен, Мандельштам. Они пишут, а потом за их писанину других людей сажают и расстреливают. Какие-то они безответственные.
– Лучше бы помалкивали?
– Может, и лучше.
– И верно:
К чему стадам дары свободы?– Зря вы меня оскорбляете, Анна Федотовна. Я не баран и не овца. Я просто хочу жить спокойно.
– А на выборы вы ходите?
– При чем тут выборы! – взвыл Саша. – Я налоги плачу! Мы детскому дому купили компьютеры!
– Резать или стричь… – хихикнул Лева и запустил ложечку прямо в банку с вареньем. – Тише, тише, не надо ссориться… Вот вы говорите, Анна Федотовна, он разочаровался в Николае. А я думаю…
Но тут уж Саша потерял терпение и, перебив Леву, спросил у старухи:
– Анна Федотовна, а где б он, как думаете, сейчас был? Сидел?
– Ну что вы! Жил бы, как все. Хорошими тиражами б издавался – с Акуниным, понятно, не сравнить, но где-нибудь на уровне Татьяны Толстой, наверное, держался… Получил бы какую-нибудь премию; глядишь, в Париж съездил бы за казенный счет, ручку там пожал кому надобно… Дачу бы в Переделкино купил, газонокосилку… Женился на Волочковой или Ксюше Собчак…
– Никогда б он не женился на Собчак! – сердито сказал Саша.
Он Собчак терпеть не мог, и ему было обидно. Ему нравилась Алина Кабаева. Он полагал, что она была бы хорошей женой для Пушкина.
– Ну, на Дане Борисовой.
– Что вы ему все каких-то блондинок подсовываете? Она была брюнетка.
– На Ханге б он женился… – пробормотал Лева.
– А Ханга из Камеруна? – спросил Саша.
– А я бы, пожалуй, съел котлетку, – сказал Лева.
– Короче говоря, женился на фотомодели, – продолжала Нарумова. – На ток-шоу бы ходил, каламбурил…
Занялся бы, конечно, горными лыжами – он ведь спортивный был очень… Ездил бы на «Жигулях», а мечтал о «бумере»…– Да-да, точно! – обрадовался Саша. – Я тоже так думаю. Он бы очень любил хорошие машины. Он же сам сказал: «Какой же русский не любит быстрой езды…» И характер…
– Вот так просто и все? – угрюмо спросил Лева. – Купил газонокосилку?
– Вот так просто и все, – ответила Нарумова. – И умер бы, до сорока не дожил. Ну, может, с поправкой на наш век – до сорока пяти.
– Дуэлей-то больше нет, – сказал Саша. – Как же умер?
– Ах, да мало ли у порядочного человека способов умереть… Пил бы… На машине гонял как бешеный – разбился, как Харламов… Господи, как я любила Харламова! – Старуха вздохнула мечтательно, грустно. – Как сейчас помню: играли в семьдесят втором наши с канадцами… Да, раньше была команда… А сейчас – что? Все за деньги, а играть разучились. Я сейчас за «Локомотив» болею… А вы помните Харламова, молодые люди?
Саша не помнил Харламова, он хоккеем вообще не интересовался, футболом только. А Лева сказал, что помнит.
– Но почему бы он умер?! – спросил Лева.
– Говорю же: разбился на машине, в аэропорт едучи, – неужто не помните?! – Похоже, старуха напрочь забыла, о чем у них до этого шла беседа. – Несравненный, божественный… До сих пор под семнадцатым нумером в ЦСКА никто не играет…
– Я про Пушкина, Анна Федотовна, – сказал Лева. – С чего б он умер? Ведь – премия, дача, фотомодель… Что – от зависти к Акунину?
– Ах, Пушкин… Ну, Пушкин… Слишком уж он стал быстро и страшно умнеть, лет этак после тридцати – тридцати трех… Вы его поздние-то вещи почитайте… Все тогда говорили – исписался. Ругали. А он просто поумнел. А до чего б он к сорока пяти додумался? Нельзя быть таким умным. Либо задушат, либо сам задохнешься.
– Умный, прямо как твой хомяк, – сказал Саша Леве.
Саша чувствовал, что такое сравнение не было для Пушкина оскорбительно, ведь хомяк был не просто хомяк, а – Левино все. Лева кивнул благосклонно, но проворчал, принимая из рук старухи сковороду с котлетами:
– Все это отвлеченные рассуждения… Вы извините, Анна Федотовна, но я никогда не поверю, что комитет за нами гоняется из-за того, что Пушкин когда-то что-то написал против царя, и теперь эту аллегорию можно истолковать против другого человека. К тому же мы вовсе не уверены, что это Пушкин. Гораздо вероятней, что это фальшивка.
Но упрямая старуха продолжала гнуть свое: Пушкин ли, другой ли поэт, но он написал что-то эдакое свободолюбивое, и самодержавная власть боится разящей силы слова. Ей, видно, казалось, что она все еще при Советах живет. Вернуть ее к действительности было совершенно невозможно.
– Вы дворянка, да? – спросил ее Саша. – Из бывших?
– Нет, – ответила Нарумова. – Я из настоящих. Я в партии с января сорок второго.
– В какой партии?!
– А у нас что, в сорок втором было много партий?
– Вы – и партия… Как-то не вяжется, – сказал Лева. – Почему вы это сделали?
– Да как-то так, сама не знаю… – Она кокетливым движением поправила шаль, спадающую с плеча. – Мы в окружение попали… Назло немцам, наверное…
– А он бы в какой партии сейчас был? – спросил Саша.