Когда боги спят

Что-то подобное уже было, поэтому Зубатый слушал так, будто во второй раз смотрел один и тот же спектакль. Если Катя по каким-то причинам невзлюбила главного режиссера театра, а они менялись чуть ли не раз в год, то начинала каждое утро и вечер рассказывать мужу о том, что он сделал нехорошего, непорядочного, какую актриску просто щупал за кулисами, с которой ночь провел, что сказал, как посмотрел; медленно, с нарастанием, капала на мозги теми каплями, которые камень точат, зная, что давить слишком резко нельзя, получится обратный результат.

Самое главное, все это было чаще всего правдой, но где же взять режиссера, который бы только ставил спектакли и не ругался матом, не выгонял пьяных актеров с репетиций, не пил сам и не спал с актрисами, которые забираются к нему в постель ради ролей в новом спектакле?

Все, что Катя рассказывала, имело место быть, но напоминало пытку и, в конце концов, Зубатый начинал злиться и спрашивал:

— Я-то что могу сделать с ним?

Этот вопрос становился сигналом. Вскоре в департамент культуры приходило письмо с подписями обиженных актеров и актрис, а таких всегда хватало, но имени Екатерины Викторовны там никогда не было.

Очередного главного сжирали живьем. А все это происходило из-за банальной причины — не хватало денег на постановки, актерам же хотелось играть, и шла постоянная драка. Доходило до абсурда, когда мужчины готовы были играть женские роли и страшно завидовали женщинам, и наоборот…

Родионов был ставленником Кати и Ал. Михайлова, потому работал уже года три.

— Ты должен вернуться, Толя, и навести порядок, — заявила Катя, как все приезжающие в Соринскую Пустынь.

— Куда вернуться? Ты думаешь, что говоришь?

— Есть все условия для возвращения, — вдруг вмешалась бесприданница.

— Все, это не обсуждается, — отрезал Зубатый. — Я никуда не собираюсь возвращаться.

— Как же я буду без работы? — воскликнула Катя, что означало близкие слезы. — Что станет с Лизой? С нашим будущим внуком? Неужели ты ничего не сделаешь для нее?

Он не хотел язвить, тем более, издеваться над ними — женщины и так выглядели жалко, но получилось непроизвольно.

— Она все еще беременна? — спросил серьезно.

Пауза означала, что сейчас стол обольется слезами, но заплакала одна бесприданница, тихо и горестно, как и положено сироте.

— Как ты смеешь? — прошептала Катя. — Ты потерял остатки совести. Она ехала к тебе, как к отцу. Она полторы тысячи километров вела машину, тут же ела, спала — к тебе стремилась, за помощью. Потому, что она носит под сердцем твоего внука!

У Лизы потекла краска, отчего глаза будто провалились, сделались черными и страшными.

— За что вы так не любите меня?

Зубатый слышал это от нее не первый раз и опять почувствовал, как внезапный гнев начинает скручивать его судорогой. Он уже готов был спросить, мол, за что же любить вас, но в это время двери горницы распахнулись, и перед ними оказалась бабка Степанида. Все произошло, как в театре и, пожалуй, на минуту возникла немая сцена.

— Вы что, девки, на мужика навалились? — вполне мирно спросила она. — Что вы все за глотку берете? Кто из вас беременный? Ты, что ли?

И уставила палец в бесприданницу. Та немного сдвинулась на лавке, приоткрыла рот, и на лице образовалось три черных пятна.

— Вам что нужно? — спросила Катя.

— Мне-то ничего. Это вы хлопотать приехали.

— Можно, мы побеседуем с Анатолием Алексеевичем?

— Беседуйте да не врите. А то ведь стыд и срам слушать.

Она бы ушла назад — уже и двери потянула за собой, но Катя возмутилась.

— Что вы такое говорите? Как не стыдно! Пожилая женщина!

Бабка Степанида оставила двери и перешагнула порог.

— Ты что это меня стыдишь?

Бесприданница отодвинулась еще дальше, в красный угол, отчего там потемнело, и лицо ее с тремя черными пятнами стало напоминать череп.

— Почему вы сказали, будто мы врем? — все еще не сдавалась Катя. — Мы честные и порядочные люди!

— Ты же сказала, девка беременная. А она пустая.

— Как это — пустая? Седьмой месяц!..

— Ой, да замолчи! — отмахнулась бабка Степанида. — Ты что, слепая? Седьмой месяц — пузо до подбородка, а у нее где? Дай-ка, гляну?.. О-ох, девка… Да у тебя там все вязано-перевязано. Я же вижу. Один раз и родила, а больше не будет.

Катю будто бы затрясло.

— Да это же… Как вы можете?.. Говорить такое?.. Беременной женщине?

— Ты уж лучше молчи, — посоветовала она. — А то ведь про нее много чего можно рассказать. Несчастная она девка!

— Нет, это невыносимо! — Катя вскочила, пытаясь заслонить собой Лизу. — Какое хамство! Какая наглость! Анатолий, почему ты это позволяешь?

У Зубатого было состояние точно такое же, как тогда, на Серебряной улице.

— Зря ты меня срамишь, — жалостно сказала бабка Степанида, уставившись на бесприданницу. — Не хотела, да придется сказать. Ее первый отец испортил. Семь лет было. Вот отсюда и проклятие… Отца — в тюрьму, а к матери ухажеры ходили…

— Прекратите!..

— Ох, беда… Как ей тяжко-то было, покуда не выросла. Эвон, шрам-то на щеке — от матери достался. А выросла, так вся во лжи извалялась. Жизнь передком брала, обманом да хитростью. Свое дитя хотела вытравить, но плод крепкий был. Вот и родила.

— Господи! Да что же это творится?! — взмолилась Катя.

Бабка Степанида голову опустила и спросила со вздохом:

— А что может твориться, коли боги спят?

17

Эта последняя фраза бабки Степаниды засела в сознании, как солнечное пятно в глазу — куда ни посмотришь, всюду скачет перед взором, будто лазерная точка целеуказателя.

Он старался думать о дочери, отмахиваясь от наваждения, вспоминал их первую поездку в Финляндию, которую Маша в буквальном смысле выревела — так ей хотелось побывать за рубежом. Ездил он тогда на экономический форум, где кроме общих слов и поучений заключались конкретные договоры с инвестиционными компаниями и где вертелась не одна сотня молодых бизнесменов, жаждущих чего-нибудь халявного в России. Как и где Маша подцепила этого Арвия, остается загадкой, вроде бы и далеко от себя не отпускал и присматривал; вполне возможно, сам Арвий искал себе выгодную пару и наткнулся на губернаторскую дочку.