Когда глаза привыкнут к темноте (Не смотри мне в глаза...)

Легкая, как сухой осенний лист, рука Вавы подтолкнула меня в спину. Я сделала шаг, потянула на себя потайную дверцу… За ней было очень темно, тянуло холодом.

– Темно, – прошептала я.

– Сию секунду, – ответила Вава и с неестественной для ее возраста прытью принесла мне свечу в бронзовом подсвечнике. Подсвечник, украшенной какой-то вакхической женской фигурой, до сих пор скромно жил в кухне, но теперь он имел заговорщицкий вид, и разнузданная полуголая девица, казалось, подмигивала мне. Быть может, ей уже приходилось освещать путь в некую тайную комнату?

Комната оказалась узкой и длинной, как пенал, каменные стены были увешаны старыми, вытертыми коврами и кусками ковров.

– Что это? – обернулась я к Ваве. Она следовала за мной. В дрожащем свете свечи ее лицо изменилось так, что я вздрогнула. Оно помолодело, стало мягче, разгладились глубокие морщины на щеках, и младенчески-голубые, мутные глазки старухи просияли новым цветом, новым блеском. – Это что, кладовая?

– Милая моя, какая же это кладовая? Кто ж строит кладовую в библиотеке? Сроду она здесь была, предназначалась для инкунабул… Для книг старинных, бесценных, поняла? Дом дед мой строил, снаружи невозможно понять, что здесь есть помещение. Много секретов тут хранили, но главного не сберечь по тайникам, не схоронить в камне…

– Ваш дед?

– Наш, – с улыбкой передразнила меня старуха. – И дом был мой, не две комнаты с кухней, а весь дом. Не напрягай головушку. Графиня Бекетова, рада знакомству…

Кажется, я огляделась, чтобы увидеть рядом графиню – тонкую, в кринолине, с веером из страусовых перьев. Вава засмеялась, хрипло, как закаркала.

– Это я. Варвара Дмитриевна Бекетова. Графиня Бекетова. Фрейлина императрицы.

– Да, но как же… – только и смогла прошептать я, не оглядывая, но восстанавливая в памяти заляпанный жиром передник Вавы, тонкую седую косичку, завязанную грязной ленточкой, ее растоптанные туфли и делано-простонародный выговор.

И, присев на кресло в виду разверстой тайной двери, она рассказала мне свою историю, невероятную и обычную, столько же соответствующую не то что духу, а самому дыханию эпохи, сколь и моя собственная, столь же, как и моя, похожую на сказку.

Графиня Варвара Дмитриевна рано осиротела, выросла под строгим надзором тетки – матушки-настоятельницы женского монастыря, но, вопреки данному воспитанию, характер приобрела независимый и свободолюбивый. Замуж выходить отказалась наотрез, искателей руки спроваживала со смехом, в свете блистала многочисленными талантами. Она состояла полноправным членом историко-философского общества, она пела, умела подчинить своей воле капризную плаксу-акварель, за право напечатать новые стихи графини ссорились редакторы литературных журналов в Москве и в Петербурге. Кроме ума и таланта, Всевышний наградил Бекетову добрым сердцем, неравнодушным к страданиям. Она много тратила на благотворительность – тратила с легкостью, ибо состояние ее было огромно. Ну, не только, конечно, поэтому… Особенно неравнодушна Вава была к бедным художникам. Молва связывала ее имя с молодым живописцем, впоследствии знаменитым, даже великим. Поговаривали, что мастер кисти охотно пользуется благосклонностью графини во всех возможных смыслах, в том числе и в финансовом. Произошел скандал, ей пришлось оставить почетную должность фрейлины и провести год в подмосковной деревеньке, дабы заставить умолкнуть злые языки. Но все это – забавы молодости. В последние годы перед революцией стареющая графиня жила тихо, уединенно, почти не выезжала и никого не принимала у себя. У Варвары Дмитриевны появилась компаньонка. Неизвестно откуда взялась эта худенькая, скромная девушка, но всякий любопытный мог бы усмотреть разительное сходство между Наденькой (так звали компаньонку) и портретом, висевшим в столовой, портретом, изображавшим саму Варвару Дмитриевну в юности. Она по-прежнему находила особый смысл в творении великодушных благ, но теперь простирала свою доброту исключительно на свое окружение. Вся прислуга, когда-либо служившая у Бекетовой, молилась на нее. Графиня давала горничным приданое, крестила их детей, помогала обзавестись собственным делом дворецким и кучерам, на свои деньги кормила, лечила и учила всех чад и домочадцев своих слуг. В антресолях ее дома жила в праздности и сытости ее бывшая экономка. Крестьянка Тверской губернии, вдова, она была ровесницей и тезкой Варвары Бекетовой, по фамилии Симакова. Три года назад она упала с подоконника, сломала обе ноги и теперь не могла работать, да и вообще почти не двигалась.

В 1905 году Наденька познакомилась со студентом Данчковским и вышла за него замуж. Молодые остались жить у Бекетовой.

– Некрасивый он был, длинный, тощий такой… А Надя его сильно любила. Бывало, придет он домой, а она кинется ему на шею и так и замрет вся… Он любил ее – и жалел сильно. Меня так никто не любил. Да он всех жалел, добрый был. Бывало, до смешного доходило – идет он по улице, а за ним штук пять собак рысят, деловитые такие, словно министры на приеме у государя. Он в кармане шинели всегда колбасу таскал, подкармливал дворняг бродячих. А погиб ни за что, как заяц. Казак разрубил его шашкой от плеча до пояса, когда первую революцию разгоняли. От горя Надя раньше времени родила. Арсения мы выходили, а Надюша умерла. Уже вставать начала, по комнатам ходить, сына сама кормила. Только была как бы не в себе, все за голову держалась. Однажды утром она просто не проснулась. Врач сказал, что какой-то сосуд лопнул у нее в голове, что она умерла во сне. И остались мы с Арсением… Он уже в реальном училище Петершуле [4] был, когда заварилась эта большевистская каша.

4

П е т е р ш у л е – немецкое училище при церкви Святого Петра в Санкт-Петербурге, основано в 1710 г.

– Почему же вы не уехали? – спросила я. – Многие ведь уезжали!

– Чтоб у тебя муж был, вот почему, – сварливо ответила Вава. – Куда нам было ехать? Старуха и мальчишка, на чужой стороне… Деньги пропали в первый же год, банкир оказался сообразительней и сбежал со всеми сундуками не то в Париж, не то в Берлин. Было с чем ехать, врать не буду, но всего я забрать не могла. Набережную эту гранитную, волну невскую, мутную, стены своего дома, платочек серого неба, что из окна моей спальни виден… Но я понимала, если останусь – конец мне, сгинем вместе с Арсюшей. Тут как раз Варвара-экономка померла, не стала ждать, как мы эту кашу расхлебаем. Горничная меня и надоумила: возьмите, мол, Варвара Дмитриевна, ее паспорт, прикиньтесь простой старухой, авось пронесет, а уж мы не выдадим. И не выдала ведь! Только сбежала да все бриллианты прихватила, одно вот твое колечко и осталось. – Она кивнула на чистый, умытый бриллиант, сверкавший у меня на пальце.

– Так это ваше колечко? Я отдам… Возьмите…

– Мне не надо, деточка. На пальцы-то мои посмотри, ровно сучья кривые! Носи на здоровье, помни графиню Бекетову. Не снимай, я тебе сказала! Вот так… Все добришко графское реквизировали и растащили, дом пролетарьятом уплотнили… Но прожили кое-как. Арсюша детскосельскую школу закончил, потом электротехникум. Потом вот с пути сбился, стихи писать стал. Сейчас-то я уж не вхожу ни во что, гаснет мой разум… А ведь какой ясный был! Только и смотрю за собой, как бы не проговориться, не проболтаться в очереди. А мыслей у меня одна: похоронили графиню Бекетову, девицу, скоро и крестьянки Симаковой, вдовы, не станет. Прошла жизнь, и слава Богу. Да что это у тебя – слезки? Не плачь, не надо, дурнеют от этого. Давай-ка потихоньку перетаскаем твои вещички, пусть тут стоят, ничего им не сделается…

ГЛАВА 4

Я была очень счастлива в те годы, хотя жили мы, скорее, бедно. Арсений был потрясающе равнодушен к деньгам, гонорары его, на которые мы могли бы жить, тратились моментально и бессмысленно – на цветы, на конфеты, на экзотичные, непригодные в быту вещи, вроде толстой белесой ящерицы в круглом аквариуме. Несчастный гад простудился и подох в первые же осенние заморозки, несмотря на то что квартиру неплохо отапливали. Дандан устроил своему питомцу пышное погребение, и я подпрыгивала на холмике мерзлой земли, слушая скорбные речи приглашенных ерников, в уме подсчитывая – сколько теплых вещей можно было купить на деньги, потраченные на самого гада, на его прокорм и на эти идиотские поминки с икрой и водкой! Но густое, медовое счастье моей первой любви согревало своим светом серые будни, серый город с незнакомым именем Ленинград был весь залит янтарным его светом. Какое чудо были наши музыкальные вечера! Нервы мои, к сожалению, устроены так, что я не могу переносить музыку, мне хочется скулить и подвывать, как, бывает, подвывают звукам скрипки капризные собачонки. Арсений знал это. Репетировал он, только когда я уходила из дому – в гости к приятельнице или за покупками. Но как я гордилась им, когда он играл вторую фугетту Генделя, а гости слушали внимательно, проникновенно! У нас бывал известный музыковед Сотинский, органист Брауль, замечательный камерный певец Дуво и оперный певец Чесночников. Наше любовное гнездышко овевали мелодии Баха и Генделя, писатели и поэты увивали его посвящениями, и порой я чувствовала себя владычицей морскою. У той золотая рыбка должна была служить на посылках, а у меня в домоправительницах ходила графиня! Вавочка стала моим лучшим и любимым другом, она заменила мне мать, она в конечном счете сделала для меня больше. Долгими вечерами, в неспешных беседах она передавала мне неизъяснимую прелесть дам прошлого века, учила изящным манерам, внушала хороший вкус.

А за стенами нашего дома выла, клубилась, пожирала жизни темная эпоха, и ходили, шаркали, крались в ночи страшные слухи. Многие из наших знакомых были арестованы, многие сгинули без вести, и их родные высылались неведомо куда. Я знала то, чего не знали многие, – знала, к примеру, что в машинах с надписями «Хлеб», которых необыкновенное множество появилось в Ленинграде, развозят не свежую выпечку, а заключенных. Это было страшно, но страх существовал вне моей души, потому что я знала и то, что наше время еще не пришло, мы можем продолжать свой пир во время чумы. Дандан же вообще вел себя так, словно жил при дворе какого-нибудь «короля-солнце», в беспечную эпоху смягчения нравов. Арсений был насмешливо-нежен, галантен, неутомим в любви и неиссякаем в нежности.

– Что тебе снилось? – спрашивал он меня каждое утро. – Вот я видел, что мы летим с тобой на воздушном шаре через безбрежную пустыню… Под нами – бесконечные горы песка, над нами – белесое, выцветшее от солнца небо, а нам весело. У нас с тобой есть вода и еда. Ты готовишь бутерброды с ливерной колбасой, а я трубку курю и тебе под юбку лезу.

Сны его бывали еще более фантастичны, и я завидовала ему, потому что мне почти никогда ничего не снилось. Говорю «почти», потому что один сон все же был в библиотеке моих грез. Но снился мне просто холм, покрытый яркой, изумрудной травой, а в траве было много одуванчиков – не желтых, а белых, готовых улететь с первым ветерком. Снилось мне, что кто-то, чьего лица я не вижу, срывает один из одуванчиков и дует на него, разлетаются легкие парашютики, и мне становится так легко, так хорошо на душе… Словно я уже умерла и, как одна из этих пушинок, лечу к небу, все выше, выше, выше…

– Неужели только этот холм? – дивился Арсений.

– Только этот.

– И ты никогда не видела его на самом деле?

– Откуда? Я всю жизнь прожила в Петербурге, даже за город на пикник не выезжала.

– Бедное дитя! Надо будет попасти тебя где-нибудь на солнышке. Вот издадут книгу…

Богиня писательской удачи повернулась к нам лицом: у Дандана вышла долгожданная книга и мы смогли поехать на лето в дом отдыха Ленинградского литфонда, в Коктебель. Путевки, разумеется, Дандану могли предоставить и раньше, совершенно бесплатно (и предлагали неоднократно), но приехать туда и не щегольнуть туалетами перед писательскими женами? Это было бы глупо. Портниха сшила мне несколько платьев, содрав бешеные деньги за срочность заказа, и через несколько дней, в вечерний час, я уже увидела из окна поезда огромную лужу черничного желе – это и было море.