Когда крепости не сдаются

— Я?

— Безусловно.

— Вот так фунт, — сказал Карбышев, далеко отводя от мыльного лица руку с бритвой и пристально глядя на учителя, — коли так, расшифровывайте «дядю Павла» до конца.

— Извольте: полковник Романюта!..

— Фью-ю-ю!!!

…Сидели рядком на дымоходной кладке под крышей, завтракали сухими раками и с величайшим вниманием слушали рассказы друг друга. Карбышев и Наркевич подробно повествовали о своих приключениях день за днем, вплоть до наслаждений, связанных с сегодняшним утренним туалетом. Карбышев погладил щеки.

— Теперь бы можно и в академию — лекции читать…

Шутка значила: а что же дальше? Так все и поняли. И никто не ответил на нее шуткой. Романюта заговорил о себе. Нет, он не «отстал», и не «отбился», и не околачивается без дела в родных местах, скрываясь до счастливого случая. У него — задания. О таких, как он, говорят: «заброшен». Дело его еще не развернулось, но развернется — непременно. Успех для него — вопрос жизни и смерти. Естественно, что связан Романюта еще и с разными мелкими войсковыми группами из «отбившихся». Есть саперная группочка. Из нее — Чирков, спасенный Карбышевым.

— Уж и тонконогий, — похвалил Романюта Федю, — настоящий разведчик, — везде пройдет. Отправил его вчара к бедакам…

— Что за бедаки?

— История с географией…

«Бедаками» Романюта называл остатки какой-то стрелковой части, потерявшей в бою всех командиров и все-таки упорно пробивавшейся на восток и без них и без продовольствия.

— Послал для связи.

Романюта рассказал, как командир отряда был ранен и взят в плен, как отряд вскоре остался без горючего, расстрелял снаряды, а материальную часть артиллерии подорвал и состоит теперь из двухсот рядовых, десятка конных подвод с тяжело ранеными да другого десятка со станковыми пулеметами и боеприпасами к ним. Положение «бедаков» отчаянно главным образом потому, что нет у них настоящего командира. А ведь части, оказавшиеся в тылу у врага, могут и даже обязаны действовать с пользой. Для этого надо только, чтобы они отвлекали на себя силы противника с фронта.

Карбышев спросил:

— А вы не знаете, товарищ Романюта, кто был у «бедаков» командиром?

— Знаю, Дмитрий Михайлович. Из академических неудачников, вроде меня, — майор Мирополов.

Карбышев промолчал. Трудно сказать, почему, но судьба Мирополова остро задела в нем какое-то глубокое и больное чувство. От этого вдруг похолодели руки и резкая боль свинцовой тяжестью легла на виски.

— Что это с вами? — встревожился Наркевич.

— Что?

— Побелели…

— Не знаю.

— Извините…

Наркевич протянул руку ко лбу Карбышева.

— За тридцать восемь ручаюсь. Оставайтесь-ка здесь, отлежитесь, отдохните. Нельзя больному человеку реки вплавь брать.

И учитель заволновался.

— Оставайтесь, товарищ генерал…

Но Карбышев строго посмотрел сперва на Наркевича, потом — на него.

— Солдатам болеть некогда, товарищи!

* * *

Однако выждать, когда подживут ноги, было необходимо. Школа не работала и стояла на отшибе. Поэтому мало кто заходил с деревни к учителю. Но и это случалось. Карбышев и Наркевич обосновались на чердаке. Романюта то исчезал, то появлялся — всегда по ночам. Учитель прятал на чердаке радиоприемник и часто слушал Москву. Третьего июля, в половине седьмого дня, он включил радиоприемник.

— Слушайте, товарищи, нет ли чего из Москвы…

Машинка засветилась ярче, ярче, и послышался далекий голос:

— «В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие… Создавать невыносимые условия для врага и всех его пособников, преследовать и уничтожать их на каждом шагу… Войну с фашистской Германией нельзя считать войной обычной. Она является не только войной между двумя армиями. Она является вместе с тем великой войной всего советского народа против немецко-фашистских войск. Целью этой всенародной Отечественной войны против фашистских угнетателей является не только ликвидация опасности, нависшей над нашей страной, но и помощь всем народам Европы, стонущим под игом германского фашизма…»

Слышался далекий голос Сталина, и программа разгрома врага вставала на школьном чердаке белорусской деревни перед радостной мыслью случайно собравшихся здесь людей как широкая перспектива. Да, страна входила в трудную полосу тяжких испытаний. Гроза многих дней, черных, как ночь, гремела над ней. Но молния сверкала во мраке, и люди, собравшиеся на чердаке, следили за ее мгновенным полетом. Они смотрели вперед и видели будущее. Разгром врага неизбежен, каковы бы ни были его первые воровские успехи. Страна идет и непременно придет к победе. Она же направит свои победоносные усилия на освобождение порабощенной Европы…

Многое стало понятно Карбышеву — почти все. Правда, он попрежнему не знал фактов. Не знал, что благодаря организованному отходу большинства войск прикрытия и развертыванию ставкой свежих сил в районе Пскова, на Западной Двине и на Днепре до Гомеля наши армии уже начинали противостоять неприятелю севернее Полесья сплошным фронтом. Но и не зная этого, он более или менее ясно представлял себе общую картину совершающегося на фронтах. Военный взгляд может быть верным или неверным. Но верный военный взгляд еще никогда никого не подводил. И Карбышев словно видел со своего чердака, как советские подвижные войска уже наносят контрудары во фланги фашистских танковых групп, а стрелковые соединения фронтовых резервов развертываются для обороны тыловых рубежей на основных направлениях наступательных действий врага. Чтобы отмобилизоваться и сосредоточиться главным силам Красной Армии, нужна героическая борьба войск прикрытия и партизан в тылу гитлеровцев. Многое, очень многое решается партизанским движением. И Карбышеву вспоминались вещие слова Фрунзе, сказанные им еще в двадцать втором году, о «малой войне» и о применении ее идеи в будущих больших войнах.

— Воспоминания… — говорил он Наркевичу, — нет на свете ничего, за что мы платили бы дороже! Это — что-то вроде наследства, которое самым противозаконным образом переходит от прошлого к будущему.

— Почему — противозаконным?

— Потому что между прошлым и будущим стоит настоящее.

Еще вчера больной, измученный, сегодня Карбышев с наслаждением подставлял коричнево-розовую спину под жгучий поток проникающих через слуховое окно на чердак солнечных лучей и, подперев кулаком подбородок, вглядывался ленивым, неподвижным взором в зеленую панораму речки и лесов. Вчера он вдруг задремывал среди дня, незаметно переходя во власть сна, полного воспоминаний и надежд. А сегодня речью Сталина как бы оборвалась эта нирвана [66] отдыха и вялого выздоровления. В хлебах бил перепал. Наливные колосья на заречных полях важна клонились к земле. Даль тускнела и наполнялась загадочными тенями. Коровы шли к деревне, взбивая клубы румяной пыли.

66

Спокойствие (санскритск.).

— Не жизнь, а времяпрепровождение, — говорил Карбышев, — пора, Глеб, уходить.

— Да вы еще больны…

— Здоров! Ноги заживают. Лихорадки как не бывало. А главное, — я решил, куда идти и что делать. Помните, Глеб, что писал Энгельс о русских солдатах?

— «Являются одними из самых храбрых в Европе…»

— Да. И еще — так: «Всегда легче было русских расстрелять, чем заставить бежать обратно»; «они недоступны панике». Наш долг, Глеб, вести за собой геройский отряд безначальных солдат, «бедаков», о которых давеча рассказывал Романюта.

— Мы с ними не выйдем, — пропадем. Вы сами считали, что…

— Конечно, конечно… Может быть, и пропадем. Даже наверно. Но ведь нельзя же, чтобы пропадали только они. А?

— Я готов, — тихо сказал Наркевич, — это, собственно, то самое, зачем я и пошел на войну. Это — подвиг. И я готов.

* * *

Мать хозяйки, сгорбленная седая старушка с лицом такого цвета, какой бывает у румяных осенних листьев, сшила четыре пары дорожных туфель, — две пары из брезента, две — из половиков.