Когда крепости не сдаются

Механика явок безотказно действовала до Волги и за Волгой, до самой Кипели, но здесь случилось непредвиденное. В Кинели Лабунскому следовало задержаться для выяснения обстановки. Хитрый «чапанный» вождь остерегался прямых расспросов. На явочной квартире показалось ему подозрительно. А разведка исподволь требовала времени. Февральский день был короток, мороз жесток, и его щекочущий запах проникал даже в избы, а в животе «катались андроны». Лабунский начинал уже клясть судьбу, не подозревая, что она старается для него изо всех сил. На большой Кинельской улице судьба столкнула его нос к носу с Батуевым. Как ни удачна была театрализация, Батуев сразу узнал Лабунского и развел руками.

— Да что это с вами? Да куда же вы?

К вечеру Лабунский очутился в Несмышляевке, в избе старого Елочкина, и, рассупонившись, красный, потный и довольный, глотал, обжигаясь, огненный «Иван-чай».

— Слушайте, Авк, — говорил он Батуеву, — мы с вами не вчера познакомились. Кажется, черт вас возьми, могу спросить прямо: чем тут у вас пахнет?

— Знать не знаю, — отрезал Батуев, — и, главное, знать не хочу. Коли угодно, спросите старика. Ему все известно. А вы его сына из беды выручили. Спросите…

Дядя Максим чесал спину.

— Сиверко, больно сиверко, — повторял он, внимательно разглядывая Лабунского, — каляно… А чем у нас пахнет? Да что… Богачей много. Привыкли, как бывало: пыхтят, стучат молотилки. Ну и… А бедных-то еще побольше. Вот теперь ждем погоды… Один — лошадь забыл завозжать. У другого — гужи ослабли, кобыла сама отпрягается. Маята.

Лабунский рассердился.

— Балаганщик, дед, ты! Я сына твоего от беды спас, а ты со. мной как? В объезд да боком. Чего боишься?

— Бояться — у меня в мыслях нет.

— Врешь, бетонная голова.

— Не вру.

— Да, русский мужик, православный, не может, чтобы не бояться. Вот я положу иголку на бумажку, а снизу поведу магнитом, ты и помрешь со страху: волшебство!

Батуев расхохотался. Но лицо дяди Максима сохраняло грустное выражение важности и спокойствия. Он медленно покачал головой.

— Балаган и будет. А про дело я вам, сударь, так скажу. За Степку благодарность вам вечная. Только вы меня не трожьте.

— Кто тебя трогает?

— Вы, сударь. А я за большевиков жизнь отдам!

— Эге! С каких это пор, дядя Максим? — воскликнул пораженный Батуев.

— Как ты ко мне ночевальщика намедни приводил, — так с энтих самых пор. Есть такой — Карбышев, Аксен привел. Огласил мне тогда Карбышев по приказу и от себя, что есть большевики. И уж так я все понял!

Лабунский взглянул на Батуева. Но тот смотрел в сторону. «Сукин сын», — подумал Лабунский и сказал:

— А ты бы и меня про большевиков спросил. Сам, поди, знаешь: где одно, где другое, а правда посередке.

— Бывает, бывает, — согласился старик, — однако спрашивать мне вас, сударь, не приходится.

— По какой причине?

— Гадать не стану, а приехали вы сюда не с добром. Верно?

Дядя Максим глядел сурово. У Лабунского под ребрами потянуло холодком.

— И не мне след у вас спрашивать, а вам меня слушать. Есть у нас власть — хорошая, чистая. А вы к кому нанялись? Не стыдно? Ноне они вас тут ждут, будто с надобностью, а засим что будет?

И Лабунский, и Батуев слушали самым примерным образом.

— Что будет? — с тревожным любопытством осведомился Батуев.

— А вот… Был у нас крестьянин. Увидел раз девушку-нищенку, польстилась она ему, он ее замуж и принял. Разодел, в санях, что ли, катал, — да! А она все нищенского своего дела не бросала, — чуть что, сейчас с рукой: «Подайте!» Он ее — бить. Знамо дело, она смирялась. А наделает из тряпья кукол, зажмется в чулане за крючком, посажает их по углам да и ходит, кланяется, тоненьким голоском выводит: «Подайте милостыньку, христа-ради!» Мужик однова услышал, крючок сорвал, уцепил девку за волосья., да под зад из дому. Вот вы, господа, и сообразите, что к чему!

— Не понимаю! — сказал Батуев.

— Ты, Аксен, понять не старайся. А им, — дядя Максим показал на Лабунского, — им очень надо!..

Батуев проснулся задолго до света. Взглянул на часы: пять. С остервенением зевнув, сел на скамье и осмотрелся. Старика в избе не было. Острый огонек самокрутки попыхивал в той стороне горницы, где было вчера постлано Лабунскому для спанья.

— Авк! — вдруг сказал Лабунский. — Долг кончается там, где начинается невозможность!

— Очень хорошо, только вы меня оставьте, пожалуйста, в покое, — жалобно отозвался Батуев.

— Вот тут-то и начинается невозможность. Не могу оставить.

— Это — свинство!

— Карбышев — начальник инженеров района?

— Да.

— Пристает?

Батуев оживился.

— Ужасно! Что ни сделай, все не так, ни к сроку, ни к отчету, — беда!

И он принялся рассказывать о приезде Карбышева на позицию под Несмышляевкой, — о том, как Карбышев третировал, наскакивал, умничал, выдумывал, грубо и дерзко критиковал; как все это было обидно для самолюбия взрослых и образованных людей, которые ни с того, ни с сего попадали в положение мальчишек-недоучек, и что надо было бы с этим покончить, — но как?

— Просто, — сказал Лабунский, — надо жаловаться.

— Кому? Азанчееву?

— Глупо.

Лабунский круто повернулся на своем соломенном ложе. Самокрутка вспыхнула и ярко осветила на одно короткое мгновенье его напряженное, решительное, жесткое лицо.

— Авк! — почти крикнул он, — а вы и не чуете?

— Не чую!

— Так слушайте, черт возьми! Старик ваш прав. «Чапанный» бунт — дурацкая затея. Рву с кулачьем. Сегодня же еду в Самару. Завтра начинаю служить в Красной Армии…

— Да возьмут ли вас?

— Ого! Тряхну Карбышева, Азанчеева… Возьмут! А тогда…

— Ну?

— Тогда мы свалим Карбышева.

— Каким образом?

— Вы напишете в Москву…

— В Москву?

— Да. Величке в ГВИУ. Моя жена отвезет письмо. Величко растает и…

— Ваша жена?

— Ну, да… Моя новая жена…

— Не знал, — поздравляю!

— Софья Борисовна… Артистка оперетты… Сейчас она — в Самаре. Но только…

— Что?

— Только надо, чтобы жалоба на Карбышева шла не от одного вашего лица. Ведь не вам одному он грубил?..

— Конечно! — восторженно подхватил Батуев. — После рекогносцировки Волжской Луки он даже следствия требовал… Есть люди, есть!..

— И отлично! — сказал Лабунский. — Жена поедет в Москву, ей надо по театральным делам. Возьмет письмо. И Карбышева мы спихнем. Я сяду начинжем района. Вы ко мне помощником… Теперь чуете?

— Пожалуй, да!

— С ложью-то, господа, весь свет пройти можно, — вдруг заговорил дядя Максим, входя в избу и видя, что постояльцы его не спят, — да зато уж назад николи не воротишься…