Когда море отступает

Однако на этом родство Абеля с первым поколением «потерянных» кончается. Дни, проведенные им в Нормандии, не пропали даром. Во-первых, Абель разгадал Валерию — стопроцентную американку, капризную, взбалмошную в упоении от себя самой. Как и многие ее соотечественники, она не знает, что такое война. Абель и сам поддерживал в ней иллюзию парадности войны, не разрушал ее веры в героическую гибель Жака. И только теперь он заставил эту самоуверенную женщину узнать правду, второй раз убить Жака, на этот раз в ее памяти, в ее сознании. Чтобы избежать новой войны, надо говорить людям правду, развеять в пух и прах всякий обман. Это первый вывод, который делает Абель во время пребывания в Нормандии. Первый, но не главный. К главному выводу его приводит сама жизнь и… учительница из Арроманша, у которой во время войны погибли мать и сестра, которая не знала отца и почти не знала мужа. Рукой большого мастера нарисован портрет Беранжеры. Лану находит множество деталей, чтобы подчеркнуть обаятельность этой женщины. Все в ней очаровательно и пластично, даже шрам на нежном теле, оставшийся после торакопластики — операции, которой она подверглась во время болезни туберкулезом… «изумрудная фея волн, принцесса водорослей, нормандская Танагра, разбитая и склеенная». Так называет, Беранжеру Абель, молодую женщину, будто вторгнувшуюся в его жизнь прямо из сказки. Беранжера раскована, освобождена от всяких условностей, независима. С завистью и неприязнью смотрит на нее Валерия. Она ненавидит Беранжеру, «как собаки ненавидят птиц за чудовищную несправедливость судьбы, наградившую птиц крыльями».

Но для Абеля Беранжера не только очаровательная любовница, доставляющая ему много чувственных радостей. Она воплощение мудрой природы, сил мира и свободы, народа Нормандии. В первый же вечер любовной близости Абель почувствовал в Беранжере самую жизнь, он показал ее ночи, войне, Жаку, в ней обрел он радость жизни, добро и любовь, слабость и силу. Как у всех людей. Я ласкаю не только тебя, — говорит Абель, — я ласкаю всю твою землю.

Встреча с Беранжерой заставляет Абеля по-иному взглянуть на жизнь. Жизнь не так уж плоха, в ней есть глубокий смысл и красота. Абель смотрит на играющих детей, и они представляются ему молодыми побегами. Так кто же все-таки прав: Беранжера, ни о чем не желавшая думать, жившая сегодняшним днем, или он, Абель, обеими ногами увязший в прошлом? Абель постепенно начинает преодолевать разорванность своего сознания. О прошлом следует вспоминать ради настоящего и будущего. Человек способен на многое, если он не один. И как бы в подтверждение этого Лану неоднократно возвращается к скульптурной группе амуров, которую случайно увидел Абель на фотографии. «Два амура стояли рядом, держась за руки; другая рука крепко упиралась у них обоих в бедро. Таким образом, их руки, плечи и крылья образовывали кариатиду». Абель навсегда запомнил эти символические фигурки. Взявшись за руки, они способны выдержать нечто такое, что гораздо тяжелее их. И он перенес этот символ на свои отношения с Беранжерой, и больше — на всех людей, решивших нести непомерную, но неотвратимую тяжесть. Жить надо так, как амуры, крепко держа друг друга за руки, говорит Беранжера.

Абель стал мудрее, потому что здесь, в Нормандии, он нашел ответ на главный вопрос: как бы он поступил, если бы все повторилось снова?

Еще и еще раз Абель взвешивает все «за» и «против». Ограниченные нормандцы — «рабы самих себя». По-прежнему в этом благословенном краю процветают жульничество, мошенничество, взяткодательство, взяткобрательство, злоупотребления. Правила игры остались прежние: «Я скупаю. Потом продаю. Я и покупатель и продавец. Я наживаюсь на смерти… Я покупаю, ты перепродаешь. Я продаю то, что ты скупаешь. Ты покупаешь, я продаю. Мы продаем, мы перекупаем по низким ценам. По низким. В цене есть всегда что-то низкое. Меркурий — бог негодяев».

Это суть отношения людей в обществе, где живет Абель: свобода здесь сводится к свободе купли-продажи. И Абель в отчаянии, что ради этой «свободы» погиб Жак.

Но вот Абель снова видит детей, резвящихся на пляже, слышит их голоса, смех — так много в них счастья и мира. И тогда в нем вспыхивает чувство настороженности, беспокойства, ответственности. Нет, Жак погиб не зря. В мире по-прежнему неспокойно, и об этом надо думать, отвечая на главный вопрос. Разворачивая газеты, Абель читает о событиях в Конго, о событиях в Алжире. Там идет война, а война — «это вроде айсберга: видна только часть ее». Минувшей ночью в Вервилле на памятнике погибшим кто-то нарисовал свастику. Это тоже война. «Значит, еще не перевелись охотники загонять в церкви и сжигать евреев, цыган, пленных и детей». Абель вспоминает Эйхмана, который уничтожил шесть миллионов человеческих жизней. А если бы победил Гитлер? И Абель приходит к выводу: нельзя безнаказанно оставлять эту свастику. Иначе десять тысяч Эйхманов воцарятся на целое тысячелетие… Даже если в слове «свобода» таится обман, все равно его нужно сохранить как надежду человечества.

Для героя Лану слово «свобода» осталось лишь прекрасным, манящим призывом. Прямодушный Абель не стал бойцом за настоящую свободу, требующую переустройства общества, но он сознательно выбрал себе место среди защитников мира, среди тех, кто ненавидит войну и фашизм.

Не пацифистские идеи легли в основу книги Лану, хотя многие рассуждения Абеля и могут натолкнуть читателя на эту мысль. Как ни страшна война, Абель готов вновь пройти через все испытания, если миру будет угрожать фашистская чума. Борьба за мир стала в наше время социальным движением. На земле существуют силы, способные обуздать войну. Борьба за новый общественный строй, за социализм переплелась с борьбой за мир. И тот, кто сегодня защищает идеи мира, может завтра сделать следующий шаг. Этого и хотелось бы пожелать Абелю Леклерку.

И еще несколько слов о романе. Книга Лану — «трудная» книга. И не только потому, что, желая передать разорванность сознания Абеля, писатель прибегает к сложным композиционным приемам, затрудняющим чтение романа, но и потому, что это удивительно ёмкая книга. Обобщениям, умышленным недомолвкам, символам, афоризмам, оригинальным мыслям, крылатым образам буквально тесно в романе. Лану не любит ставить точки над «и». Читателю часто приходится домысливать то, на что лишь намекает автор. Это требует внимательности и терпения, заставляет возвращаться к уже прочитанным страницам. Всегда ли оправдано подобное затемнение текста? Пусть судит об этом читатель.

Роман Лану «Когда море отступает» получил Гонкуровскую премию. Писатель уже привык к похвалам и наградам. «Огни Билитона» удостоены премии Народного романа, «Ящерица в башенных часах» — премии Ассоциации писателей, сборник стихотворений «Разносчик» — премии Аполлинера, работа для театра отмечена премией лучшего драматического произведения года. Все эти премии не очень котируются в официальных литературных кругах и у буржуазной публики Франции. Но премия Гонкуров! Награждение ею Лану вызвало бурю негодования и протеста среди литературных снобов. Лану был объявлен «запоздалым натуралистом», «человеком девятнадцатого века». «Недовольных» привело в ярость стремление писателя «считать окружающий мир действительностью», желанно говорить о волнующих вопросах современности, реалистическая направленность романа. Лану ответил своим противникам остроумно и зло: «Вы знаете, что я, как и другие писатели, применяю литературные приемы нашего времени… что я наивно считаю содержание романа столь же значительным, как и его форму, и что я считаю, что роман должен быть написан достаточно просто, чтобы его могло прочитать наибольшее число читателей, чтобы идеи, которые он несет в себе, могли проникнуть, как можно глубже…»

Лану назвал вещи своими именами и показал, как поход против реализма тесно связан с политическими позициями его врагов — ненавидящих и презирающих народ. «Я вышел из народа, — писал Лану, — и никогда не выйду из него». Еще раз Арман Лану отмежевался от сторонников «авангардизма» и «нового романа», еще раз подтвердил свою верность традициям реализма: «Хотите вы того или нет, нравится вам это или нет, но вы не можете запретить художникам и писателям описывать понятным языком пейзаж и лица, их ненависть и их любовь».

Роман «Когда море отступает» удостоился Гонкуровской премии. Но как бы ни высока была награда, еще важнее то признание читателей, какое получило произведение Лану, написанное не для избранной публики, готовой отречься от здравого смысла и от всего истинно прекрасного, а для многих простых людей, благодарных художнику, изобразившему их жизнь, их мысли, их чувства.

А. Пузиков

Когда море отступает (Роман)

Посвящаю эту книгу канадцам, покоящимся на кладбище Бени-сюр-Мер под могильными камнями с кленовыми листьями; их боевым друзьям, сражавшимся, как и они, за Освобождение; их врагам, честно погибшим в борьбе за неправое дело.

Я не знал, что для тех, кто сражался, война никогда не кончается.

Малапарти

«Вчера в Гавре в семнадцать часов в приемной „Париж — Нормандия“, изящно, но строго, как того требовали обстоятельства, украшенной темною зеленью, состоялась встреча редакции газеты с канадскими французами, прибывшими из Квебека и Монреаля в количестве ста двадцати одного человека.

Наши гости, за час до того сошедшие с парохода „Сэмюэль Шамплен“, намерены при содействии Канадско-нормандского общества осмотреть Нормандию, страну их предков, и познакомиться с потомками семей, носящих ту же фамилию, что и они. Тан, например, в списке участников этой своеобразной туристической поездки значатся двадцать четыре Леклерка, а в наших краях это фамилия громкая и весьма распространенная. Трогательная подробность: при дружественной церемонии встречи присутствовали три Леклерка из числа сотрудников „Париж — Нормандия“: заведующий отделом спорта, бывший участник международных футбольных состязаний Морис Леклерк, фактор типографии Антонин Леклерк и старейшая сотрудница газеты м-ль Этьенетта Леклерк.

С волнующей речью во славу франко-канадской дружбы, выкованной в боях за Освобождение, о чем свидетельствуют братские кладбища, как, например, кладбище в Бени-сюр-Мер, выступил член департаментского совета и первый заместитель гаврского мэра г-н Даниэль Дюран.

После торжественного обеда с вином и сидром канадские французы отправились по маршруту в Кан. Затем они посетят Постоянную выставку, посвященную высадке войск в Арроманше, и развалины Мэлберри.

„Счастливого пути, дорогие квебекские родственники! — сказал в заключение г-н Даниэль Дюран. — И пусть Леклерков, которых разделяют волны Атлантики, вечно связывают дружеские и братские узы!“

Среди приглашенных находились…»

В Вервилле, рыбачьем поселке, расположенном между Курселлем и Верньером, на улице Восходящего солнца папаша Арно, краснолицый, в ярко-красной рубашке в клетку, швырнул газету от 27 мая 1960 года и нарочито грубо крикнул:

— Да не все ли им, чертям, равно, какая у них фамилия — Леклерк, Смит или Мюллер? Слышишь, Малютка? Ей-богу, я прав!

Кабатчик столь фамильярно обратился к тоненькой молодой женщине, настоящей «кошечке», у которой, как у танцовщиц, были подведены только глаза. Она напоминала белокурую Нефертити. Она была чересчур элегантна для этого деревенского трактира под вывеской «Папаша Маглуар», обличавшей бедность фантазии трактирщика, но ее это, видимо, не смущало. Она смотрела вдаль, поверх стойки, поверх крикливой рубашки хозяина, поверх террасы, тонувшей в кустах бересклета, на море. Поджарый молодой человек в синих джинсах, стоя спиной к кабачку, вертел киноаппарат, оклеенный фотографиями долговязых девиц в купальных костюмах.