«Когда мы были на войне…» Эссе и статьи о стихах, песнях, прозе и кино Великой Победы

Уже в начале повести нам сообщается, что на перекрёстке двух дорог, там, где веют ветры, «нашёл солдат в широком поле / Травой заросший бугорок». Пока даже не ясно, что это за бугорок – случайная ли, обычная кочка близ места, где когда-то стояла деревня, ныне спалённая. Кажется, мы можем (если можем) понять: невыносимость горя такова, что для солдата адресатом может стать и любой «травой заросший бугорок». Именно к этому бугорку, словно сглотнув комья (чуть ли не те самые комья земные, что засыпали женину могилу), солдат и обращается.

Стоит солдат – и словно комьяЗастряли в горле у него.Сказал солдат: «Встречай, Прасковья,Героя – мужа своего.Готовь для гостя угощенье,Накрой в избе широкий стол, –Свой день, свой праздник возвращеньяК тебе я праздновать пришёл…»

Человек заговаривается в горе, обращаясь не к реальности, а к своему прошлому, ибо откуда же теперь взять угощенье, «в избе широкий стол», как не из памяти?

Момент возвращенья солдат называет «свой день» – как Судный день, день истины, даже не день победы, вражьей капитуляции, а именно что вот этот – сретения, встречи (встречи же, встречи!) с суженой. Пронзает нас навылет и фольклорное усиление, повтор «праздник <…> праздновать».

Лишь из следующей строфы (а коль угодно – куплета) мы узнаём: солдат полагает, что стоит всё же у действительной могилы. И разговаривает с ней, как свойственно разговаривать любому, кто потерял близкого человека, – по простой земной непреодолимой привычке отождествлять любимого с плотью, а не абстракцией.

Никто солдату не ответил,Никто его не повстречал,И только тёплый летний ветерТраву могильную качал.

Весьма хорош и смел (силён образно и нежен в прикосновении) здесь «тёплый летний ветер». Трудно представить ещё более простой образ. И глагол «качал» – прилагаемый будто к колыбели. То есть уже и не траву, что ли, ветер качал, а саму могилу, которая и есть вечная колыбель, из которой – вставать на Страшном Суде.

Вздохнул солдат, ремень поправил,Раскрыл мешок походный свой,Бутылку горькую поставилНа серый камень гробовой.

После «травы могильной» появляется дополняющий образ – «серый камень гробовой». Но, в сущности, для нас и здесь нет ясности, что это за камень. Однако вслед за скорбящим солдатом мы не размышляем – является ли этот бугорок с серым камнем образом могилы или же он горюющей солдатской волей принят за и тем самым претворён в реальную могилу, поскольку остаться не только без жены, семьи и хаты, но ещё и без могилы – это-то и есть запредельная ноша, которую не превозмочь даже стоическому покорителю трёх держав.

Прасковья

Дважды в тексте названо – устами героя – имя женщины.

«Не осуждай меня, Прасковья,Что я пришёл к тебе такой:Хотел я выпить за здоровье,А должен пить за упокой».

Известно, что «Прасковья» – стало вторым, «народным» названием песни. Случайно ли именно это имя оживлено в стихотворении Исаковского?

Не знаем.

А знаем, что иконы святой Параскевы всегда были почти обязательными на домашних божницах наших предков. Ей молились о благополучии во всех делах семейных. Особенно – о здравии детей. А образа великомученицы в приходских сельских храмах украшались женскими лентами и монистами. И ещё цветами и душистыми травами – ведь Параскеву почитали как заботящуюся и обо всём, что посеяли на полях, и о труженицах-жницах. Этого ли было не ведать крестьянскому сыну Михаилу Исаковскому, читавшему в сельском храме Давидовы псалмы по усопшим односельчанам?

Предание о Параскеве говорит, что её родители-христиане, долгое время не имевшие детей, молились Господу о чадородии, особенно же посвящали посту и молитве пятничные дни. (Связано это, конечно, и с христианским почитанием Страстной Пятницы, воспоминанием о крестных муках Спасителя. Слово «Параскева» в переводе с греческого означает «день отдохновения» или «страстная пятница».) Напомним также, что вымоленное дитя получило имя Параскева, поскольку родилось в пятницу. Подросшая Параскева-Пятница приняла обет безбрачия и решила посвятить себя молитвам и проповеди христианства. То есть была одной из ранних монахинь. За верность христианской вере она и приняла мученическую смерть. Глас 4-й в тропаре Параскеве Пятнице поет: «…тело мое мечем ссецыте и огнем сожгите…»

Сойдутся вновь друзья, подружки,Но не сойтись вовеки нам…»И пил солдат из медной кружкиВино с печалью пополам.

Не ведаю, обращал ли кто-либо из исследователей внимание на то, что последняя строка, пожалуй, могла навеять курскому прозаику Евгению Носову название рассказа «Красное вино Победы» (1969), по которому снят посредственный кинофильм и к которому график-белгородец Станислав Косенков сделал в 1979 г. цикл конгениальных тексту цветных линогравюр – для подарочной книги издательства «Современник».

«Бутылка горькая» у Исаковского не случайно оказывается наполненной вином. Горька она, конечно же, оттого что «с печалью пополам». Вспомним, что солдат – тот, отслуживший службу долгую, службу трудную, оказался счастливее нашего тем хотя бы, что смог увидеть дочь, и далее – «вошёл в свой дом, сел за стол солдат / Зелена вина приказал подать…» Немалые ценности ждали героя на том празднике возвращенья – дом, стол (возможно, и широкий), и было к кому обратиться, приказать подать горького напитка. (Зеленым, зельеным вином на Руси называли хлебную водку, настой на молодой озими, зелени, траве, злаках; отсюда происходит и слово «зелье» – «настой из трав». Водка, настоянная на полыни, почках берёзы, дуба, ивы, ольхи, называлась «горьким вином».)

История героя Исаковского – разительно иная. Его солдат выполняет завещанное в письме-стихотворении К. Симонова: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…». (Уверяют, что этот текст на фронтах был исключительно популярен, бойцами переписывался, наверное, десятки тысяч раз. И отсылался любимым.) Итак: солдат Исаковского сдержал слово – вернулся к той, кого всю войну в письмах и заклинаниях просил не спешить, не пить с разуверившимися «горькое вино на помин души». Однако горькое вино приходится пить именно ему. В одиночестве.

Круг возвращения замыкается на непереносимой бездне.

Какой уж тут победный (пусть и трагический) пафос? Разве такой финал нужен был пропаганде!

«И на груди его светилась…»

Он пил – солдат, слуга народа,И с болью в сердце говорил:«Я шёл к тебе четыре года,Я три державы покорил…»

Лев Аннинский в очерке «Михаил Исаковский: «Болото. Лес. Речные камыши. Деревня. Трактор. Радио. Динамо» восклицает: «Эти “три державы” – потрясающий стык смысловых полей. И не против держав высказывание, и не во славу покорения их, а всё то же: взаимовглядывание отдельного человека и – “общей правды”, которая его выпотрашивает. А он?

Хмелел солдат, слеза катилась,Слеза несбывшихся надежд,И на груди его светиласьМедаль за город Будапешт.

Ну, вот эту медаль уже никак не могли простить Исаковскому. Мало того что плачущий солдат никак не совпадал с образом торжествующего победителя, которого только и знала в 1945 году советская лирика (окопное поколение Слуцкого и Окуджавы ещё не дотянулось до перьев), но помянуть в таком контексте Будапешт, взятие которого, как известно, стоило больших потерь, – значило ещё и задеть идеологический иконостас. Стихотворение стало вылетать из сборников, антологий, обзоров».